Тюрьма

Светов Феликс

— Ты что, Серый, опух с горя?..

— Это он за то, что «Тихий Дон» белый офицер написал! Офицера к стенке, а ему навар! Гуляй, рванина!..

— Да не про деньги!..— кричу. — Он русский писатель! Пусть бы семечками торговал, презервативами, водкой бы спекулировал — хрен с ним, не жалко, своя совесть, свой суд будет! Но он совестью торговал, за ложь получал, за молчание, а других убивали…

— Ты серьезно, Серый, или дурака косишь? — это Ян.

— За вас стыдно. За себя, что живу с вами, ем вместе! Если тюрьма не научила, чем вас учить?..

— Замолчи, Вадим… — Виталий Иванович дергает меня за руку.— Ложись, хватит… Ты в тюрьме, не на пьянке, На зоне сразу схватишь срок, не выйдешь…

— …Скучно

мне, Серый, мне везде скучно.

— Это как?

— Да так. Я, думаешь, почему тут оказался? Со скуки. Ну, особенно не лез, не напрашивался, но мог и выскочить. Кололся. Не торговал, как этот… Наркоша. Мне деваться было некуда, понимаешь? Они тут… Да ты слышишь: пьянка, бабы, деньги —о чем еще разговор? Может, и я такой — но мне скучно, понимаешь? Дай, думаю, попробую колоться — мозги крутит, мог бы и заторчать… А потом тюрьма. Я про нее много читал, но то книги, а где такое увидишь, пока сам не залетишь, верно? А месяца через три… Разве тут другое! Ты кричал: «Тюрьма научит!..» А чему она меня научит?..

Небольшюого росточка, очочки поблескивают, лицо еще детское, припухлое. Он сразу ко мне прилил, как я вошел в камеру и уже не отставал. Первый, кого здесь увидел и сразу уговорил в «семью»… А зачем? И мне не надо, сам сказал — «ребятня». Пристал со стихами, я переписал ему в тетрадочку Блока, Тютчева, «Гамлета», еще что-то. Я, говорит, хотел тебе показать свои стихи, целую тетрадку исписал, а теперь не буду, куда мне… В камере к нему относились не слишком хорошо, смущал его откровенный интерес ко всем без разбору, но я видел, интерес свой собственный, он искал в людях не то, что могло привлечь внимание кума. Кликуха у него — «Князек», наверно от имени — Олег. Занятный мальчишка, живой, смешливый, остроумный, начитанный, а тут такой разговор…

— Тебе сколько лет, Князек?

— Девятнадцать.

— Как же может быть скучно?

— Не знаю, Серый, одно и то же. Школа, институт, хотел стихи писать, печататься… Двадцать лет, еще двадцать лет, а потом? Ты, вот, скажи, зачем ты жи вешь?

— Я в Бога верую, мне известно зачем.

— Скажи, когда известно.

— Здесь жизнь временная: двадцать, двадцать — и все.

— А потом?

— А потом жизнь вечная.

— Здесь, как, вроде, в следственном изоляторе, а там вечная зона, без срока?

— Или зона, или жизнь с Богом. Вечно.

— Про зону понятно. А как с Богом… Я в тюрьму полез со скуки и не жалею, на воле я боялся к окну подойти — выпрыгну. А что будет там, с Богом?

— Ты почему стихи любишь, Князек?

— Как тебе сказать… Другой раз, смысла не понимаю, особенно, когда стихи хорошие. Чем лучше, тем трудней понять. Музыку слышу, а она всегда… грустная, за душу хватает, а светло…

— Верно, похоже на то, что нас ждет там. Скуки не может быть. Какая скука, если все, что в тебе есть хорошего, чем слышишь музыку, когда и смысла не понимаешь — расцветет, а пустота, грязь — уйдут. Ты чистый будешь, летать будешь, Князек!..

— Ты так думаешь?

— Я в это верую.

— Я, как собака, Серый, понимаю, а сказать не могу. Меня что-то держит, не пускает. Да и какая музыка, разве тут стихи — послушай, воют, рычат… Ты сам не выдержал, сорвался, закричал, думаешь — я тебя не понял? А что толку? Ты и на воле так закричал. Тебя посадили. Здесь закричал — дальше потащут, а разве хоть кто услышал?

— Ты услышал, мне достаточно. Кричать не надо, верно. Слабость, но когда возьмет за горло… А что будет дальше, только Бог знает. Как решит, так и будет.

— Выходит, тебе не скучно?

— Мне тебя трудно понять, Олежка… Скука от чего?.. От пустоты, а ты, вроде, не пустой малый. У всех бывает, у одного раньше, у другого поздней. Чего от тебя Бог хочет, что Он о тебе решил? Чему хочет научить? Наверно, это распущенность,

тебе ничего делать неохота. Не только руками, ты и мозгами не хочешь шевелить. Думать лень, потому и скука. Музыку ты способен услышать, а это не каждому дано, а понять о чем речь — не можешь. У тебя привычки нет работать, трудиться — верно? А чтоб понять себя, услышать в себе Бога… Это труд, до пота. До кровавого пота… К другим лезешь, а что ты сможешь понять, если себя не знаешь? Попробуй разобраться, понять себя? Скучать уж точно времени не останется. Я думаю, это грех, такая… расслабленность. Так ты, и правда, в окошко выпрыгнешь, сдуру, а что потом?..

— А что потом?

— Вечная зона. А тебе предлагают — вечную жизнь.

— Вон как?.. Слушай, Серый, я тебя зря к нам в семью затащил, тебе за дубком было б лучше…

— Какая разница, я тут едва ли задержусь.

— Учти, на тебя глаз положили, меня спрашивали, как бы с тобой сойтись… Через меня.

— Кто спрашивал?

— Стас. А выходит, я виноват. Подставил тебя…

На нижних шконках темновато, забираешься, и верно, как в пещеру, глядишь оттуда на толкотню в проходах между шконками и дубком: тусовка. Никогда не кончается, ни днем, ни ночью — кто-то, куда-то, зачем-то… В глазах рябит. И в «семье» поднадоело: Олег и Малыш, с ними хоть поговорить, им я нужен; еще трое совсем чужие: один по хулиганке, сам ли к кому полез или его зацепили, разное говорит, не поймешь где правда, Дима. Сидит четвертый месяц, по матери скучает: «Придет с работы, кассиршей в магазине, сядет у телевизора, не включает, пока меня нет, и чаю не согреет, ждет, хоть до полночи…» Второй — Толяня, полгода здесь, история вовсе нелепая. Залетел после работы в пивную, кружку успеть, уже закрывают, народ выходит, а он пробивается к стойке. «Все! — кричит буфетчица,— гони его, отпускать не буду!..» Два ее прихлебателя выбросили Толяню и по шее добавили. Возле дома было, его там все знают, пошумел, а куда деваться, пошел домой. Здоровые лбы, лучше не связываться. А через пять дней за ним приехали, надели наручники и увезли. На Петровку. Обвинение в убийстве. В другом районе, и не был там никогда, пьяная драка в пивной, проломили мужику голову кружкой, милиция приехала — концов не найти. А найти надо — в Москве, средь бела дня убийство. Не шутка. Подвернулся Толяня. В пивной был — был, драка была — была… Нет, мол, не было драки, выбросили меня и все… Тебя, мол, выбросили, а ты человека убил… Месяц на Петровке — и в тюрьму, оформили. Приходит адвокат закрывать 201-ю: ты, говоришь, возле дома был, ты где живешь? В Лефортове, возле церкви пивная… Но убийство на Масловке, ты был там? Я им говорил, они не слушают… Адвокат попался неуступчивый, завелся, дело отправили на доследование еще до суда, но Толяня уже никому и ни во что не верит, лежит целые дни, едва уговоришь поесть…

Третий — Стас… При мне больше молчит, но вижу, именно он старший в семье. Вторая ходка, отбывал где то на Урале, в камере недели на две раньше меня. Худощавый, чернявый, когда сидит и то чувствуется скрытая, раскручивающаяся сила. Сдержан, ни во что не лезет, ни с кем, кроме своих семейных, приглядывается. Но — никак не молчун. Как-то подошел, он рассказывал ребятам о зоне — такие байки, куда Зиновию Львовичу, тот, верно, ретро, а этот… Этот был лабухом в кафе «Лира», на Пушкинской. Всего полгода погулял…

— Ты, Серый, вместе с Борей Бедаревым на спецу? — спрашивает Стас.

Во как, думаю, в лоб, без подходов.

.— Был у нас такой, — говорю.

— Я его знаю, полгода назад на общаке, на третьем этаже. Потом он косанул в больничку и на спец… Кенты с ним?

— А чего ты спрашиваешь?

— Я на тебя гляжу, худо тебе придется. Надо обратно на спец. Да не на спец, на волю…

— А что ты за меня переживаешь?

— Мужик ты хороший, не для тюрымы.

— А кто для тюрьмы?