Тюрьма
Шрифт:
— Вернулся, вернулся! — кричит Гриша, прыгает во круг.
И он изменился: рыхлый, опустившийся… Что с ними?
В камере еще двое: один спит, укрылся с головой, второй сидит на моей шконке у окна: голый по пояс, в татуировке.
— Я знал, ты вернешься,— говорит Боря.— Но не думал, что к нам. Что на спец — знал, но что в эту камеру…
— Погоди, может, вытащат,— все еще не верю.
— Перестань,— говорит Боря,— такого не бывает.
— Скелет в очках, — говорит Гриша, — откуда ты, не кормили два месяца?
— Да нет, вроде, кормили…
Выходит, и я изменился…
В камере светло, открыты окна (а когда
— Да у вас можно жить!
— Все— говорит Боря, — пока ни о чем не будем, отдышись… Я тебе сейчас покажу… Нет, потом…
Он и говорит иначе — неуверенно, суетливо.
— Садись… Да не возись ты с мешком! Сыграем в «мандавошку» — не разучился?..
Гляжу на него: если б не знал, что это… Боря…
Развязываю мешок, достаю кусок сала, сухари, сигареты — Олег поделился всем, что у нас оставалось.
— Купец вернулся,— говорит Боря.— Видал?..— он оборачивается к малому на моей шконке.— Познакомься.
Малый встает. Босиком, на плечах шевелится живопись:
— Артур. Твое место?.. Освобождаю.
— Ладно,— говорю, — я тут где только не лежал.
— Давай, давай, я не надолго.
У него движенья мягкие, кошачьи, глаза острые. Такого еще не видел.
И тут еще один вылезает из-под одеяла, четвертый… Андрюха Менакер!
— Серый?!..— кричит. Живой! Откуда?
— С общака…— смотрю ему в глаза, надо сразу, не тянуть.— Из сто шестнадцатой,— говорю.
— Вон как?.— Андрюха тянется за сигаретами.
— Костя говорил о тебе,— уточняю я.
— И ты поверил?
— Поверил.
Он тоже другой — Менакер. Или у меня зрение стало другим? У каждого свое, но два месяца тюрьмы — для всех два месяца тюрьмы, а у них перед тем еще по полгода.
— Что он тебе говорил? — спрашивает Менакер.
Он пожелтел, мышцы, прежде буграми гулявшие под розовой кожей, обвисли, и шкура не розовая, серая.
— Что ты сука, сказал Костя, заложил его еще на воле.
— Да пошел он! Дождется, мы с ним встретимся…
— Вот и он говорит — «встретимся».
— Чего он тебе лапшу вешал! — кричит Менакер.— Меня на Лубянку потянули, они и взяли… Не прокуратура, как его! Когда стали получать «марки» из Франции, ГБ сразу сел на хвост… Я тебе рассказывал — не помнишь? Он думает, чистенький ходил? Король черного рынка! Они его, как облупленного знали, мне все документы под нос — чего он тебе мозги пудрил?
— Ты меня спросил, я ответил. Будешь знать. А кто из вас кого сдал, не мое дело.
— Отстань от него, — говорит Боря.
— Ты послушай, Боря, что он мне лепит! — горячится Менакер.— Он, видишь, что на меня вешает?..
— Сказано, отстань,— говорит Боря,— он тут зачем? Да пошли вы все… Еще Пахом вязался…
— Где он? — спрашиваю.
— Вытащили, больно умный… Ладно, гляди, чего тянуть… Узнаешь?
Чувствую, камера напряглась — Боря, Гриша, даже Менакер, завалившийся было на шконку— и глядеть на меня не хочет! —и он напряжен, ждет; даже Артур глядит с любопытством.
Но знал… Почему, каким образом я мог знать, что увижу, что именно это и ждет меня, если случится чудо и я вернусь?.. Так может быть только в тюрьме: все так напряжено, такое таинственное поле создает это напряжение, что ты знаешь о том, что никак знать не можешь!
Я
— Сласибо,— говорю Боре,— я знал, что… это увижу.
— Узнал? Твой?.. Ну..—у Бори дрожат губы. А этот фраер, свинья, кричал здесь… Слышали, что он кричал? Не Серого, не похож!.. Я на него еще погляжу…
— Пахом говорил, не похож? — спрашиваю.
— Хрен с ним, и думать не хочу об этой мрази, — говорит Боря.— Вот тебе еще подарок… Что скажешь?
Он протягивает исписанный листок.
И я отворачиваюсь, отхожу к окну, мне не по силам.
Стена под решкой, когдато коричневая, давно черная, в одном месте выбита штукатурка — рваное белое пятно, известка, и я вспоминаю: каждое утро открывал глаза, видел это пятно и каждый раз «фигура» была другой…
«Дорогой Боря! — читаю я: смешной детский почерк не слишком старательной ученицы. — Мы так скучаем и так беспокоимся о тебе! Как твое здоровье, нужны ли тебе лекарства, напиши, постараемся достать и передать. Мальчика назвали Вадимом в честь его дяди, он будет похож на тебя, я в это верю, он и родился в тот самый день и в тот самый час. Он хороший, нослушный и здоровенький, мне не трудно, не беспокойся, Митя все время со мной, а когда его нет, приходит Нина..» Подчеркнуто, подчеркнуто!.. Я закрываю глаза, потому что внезапно строчки сливаются передо мной… Потом я начинаю сначала: «Дорогой Боря! Мы так скучаем и так…» Дальше! «..приходит Нина. Мы с ней подружились и она мне помогает, сидит с Вадиком, если мне надо в магазин или куда. Она хорошая, огненного искушения, говорит она, не чуждайтесь, как приключения странного, и сидит с малышом. Это она, конечно, шутит, ты понимаешь, потому что говорит, ей сидеть с ним одно удовольствие. И мы тоже не чуждаемся и тебя очень любим, так что ты не беспокойся, видишь, я не одна, у нас дома двое мужчин и нас с Ниной двое. Вадик хорошо спит, а когда не может уснуть, я включаю ему эфир и он с радостью слушает музыку о своем любимом дяде, даже когда наш старый проигрыватель сильно трещит. Целую тебя, дорогой Боря, лишь бы ты был здоров и делал, что должен делать, а все остальное будет, как быть должно, и мы будем за тебя радоваться, как поется и как любит в шутку повторять Нина. Целую тебя, твоя сестра Марийка.
П. С. Помнишь, я тебе говорила, какой Митя хороший, но ты еще не знаешь, он такой, как ты, и я его тоже очень люблю.»
— Я знаю, — говорит Боря,— мне рассказывали о тебе: стоит под решкой, у стены, дышит…
— Кто рассказывал?
— Когда таскали к следователю, мужик в отстойнике: есть, говорит, у нас один писатель… Хреново было?
— Сам знаешь, ты рассказывал про общак. Так и было.
— Суки! Но я знал, тебя оттуда заберут на спец, но не думал, что сюда! Я и надежду потерял увидеться, а мне надо! Тебя вытащили, а через день Ольга отдает письмо… Да переведи его на больничку, говорю ей, придумай, возьми своего майора за…! А у нее не выходит. А тут этот… Пахом…