У Белого Яра
Шрифт:
Свернув с Белозерского тракта, Пичугин, чтобы не встретить людей, которые могли бы его узнать, поехал старыми проселочными дорогами. Ему хотелось еще до захода солнца попасть в Моревское, он то и дело пришпоривал коня. Это был обыкновенный крестьянский меринок, добрый на работе, но совсем не приученный ходить под седлом. Пичугину с трудом удалось заставить его идти рысью.
Дмитрий ехал глухой лесной стороной.
Белый Яр... Когда-то дед Пичугина, штабс-капитан, за публичное оскорбление полковника, любившего рукоприкладство, был разжалован в солдаты и сослан в далекий северный городок Туринск. После отбытия ссылки он прибыл на вольное поселение в деревню Белый Яр, что под Курганом. Тут жили выходцы из центральной России, бежавшие от произвола и лихоимства царских чиновников; земледельцы,
Такой участи не избежал и дед Пичугина. А тут нежданно-негаданно подоспела еще новая беда: подросли четыре сына, их надо было отдавать в солдаты. Кто-кто, а Пичугин знал, что такое царская солдатчина. Так и этак пораскинул умом старик и решил: надо уезжать подальше от большого торгового тракта.
Он облюбовал маленький выселок Моревское, население которого в то время ни в каких списках земства еще не числилось. Мало находилось охотников селиться в этом «гнилом месте»: болото, солонцы да два озера, одно из которых было соленое, окружали деревеньку. Но у Пичугина выбора не было: спасая сыновей от рекрутчины, он перевез в Моревское свой скудный домашний скарб.
С помощью сыновей, рослых и сильных, Пичугин вскоре поставил на краю деревни бревенчатый пятистенник. Через год по соседству с ним выросла такая же изба, а спустя два года в ряд с ней встали еще три: сыновья обзавелись семьями, своим хозяйством, но хоть жили отдельно, а строго соблюдали порядки, заведенные отцом — на чужое не зариться, наживать добро собственным горбом.
До самой смерти Пичугин держал «кормовую»: в его избе получали ночлег и пищу политические ссыльные, которых гнали на сибирскую каторгу. Они были одеты в суконные халаты с позорным знаком — бубновым тузом из красной материи на спине. На ногах, закованных в кандалы, были грубые коты.
Пичугины в Моревском считались переселенцами. Сельская община, где верховодили кулаки, всячески притесняла иногородцев. Им отводились самые худшие пашни, бросовые и отдаленные сенокосы; их селили на околице, где начинались выгоны; с них дороже, чем с других, брали за помол, за пастьбу скота, а волостное начальство, вымогая взятки, задерживало отпуск леса на постройку избы и мало-мальского двора, где бы можно уберечь от непогоды корову да лошаденку...
Глубокая ненависть «крамольного» Пичугина к самодержавию передалась и его потомкам. Каждому из Пичугиных, и Дмитрию в их числе, пришлось на себе испытать царский произвол.
...Пичугин в раздумье незаметно скоротал долгий лесной путь. Лошадь, предоставленная самой себе, лениво вытрусила на опушку леса и, почувствовав степной простор, заржала. Пичугин очнулся от размышлений. Перед ним, насколько охватывал глаз, лежала широкая степь, и на ее зеленом приволье Моревское выглядело небольшим островком. Близился вечер; в неярких лучах заходящего солнца тускло поблескивала колокольня церквушки, стоявшей на отшибе, и напротив нее — островерхая башенка пожарной вышки.
Увидев родное село, Пичугин пришпорил коня. Вскоре он подъехал к сторожке, в которой жил старый бобыль-солдат Никандр, охранявший ворота поскотины [1] . Никто на селе не мог сказать, сколько ему лет: уже несколько поколений деревенских парней успело отслужить в армии, а полуглухой солдат по-прежнему каждую весну, едва начинал стаивать снег, переселялся в сторожку и жил в ней до глубокой осени, пока не прекращалась пастьба скота. В долгие зимние ночи он ходил по селу, постукивая деревянной колотушкой. На селе к Никандру привыкли; кажется, если б хоть раз у ворот поскотины не показалась сухонькая старческая фигура с неизменной, словно навечно приросшей к уголку рта трубкой, каждый, наверное, подумал бы: «А не сбился ли я с дороги?..».
1
Поскотина —
Тяжело припадая на скрипучий протез, сторож не спеша отодвинул покосившиеся ворота. Пичугин придержал коня.
— Здравствуй, дедушка! Не узнаете?
Сторож подслеповато прищурил глаза, всматриваясь во всадника.
— Никак, Митрий Егорович?
— Он самый.
— Доброе дело, сынок. Дом забывать негоже, хоть ты теперь на весь уезд начальник...
— Да полно, дедушка! — рассмеялся Пичугин. — Начальник я не ахти какой...
— Не криви душой, Митрий! — прервал Никандр. — Мы хоть народ темный, а все же уразуметь можем, что есть комиссар!
— Да ведь комиссар-то я ваш, крестьянский!
— Наш-то наш, да только...
Старик отвел глаза в сторону и, кряхтя, заковылял к сторожке, всем своим видом давая понять, что больше ничего не скажет.
— Постой, дедушка! Нельзя на сердце обиду таить. Скажи, что думаешь.
Пичугин спрыгнул с седла, не выпуская из рук поводьев, подошел к Никандру и уселся с ним на толстое бревно. Лошадь начала лениво пощипывать худосочную придорожную траву.
— Сказать, говоришь? Что ж, послухай... Солдатскую службу отбывал я в Маньчжурии. В роте у нас был мужичок вроде тебя, грамотей... Михаилом звали. Хороший хлопец, вся рота его любила. Да и было за что: не было солдата, которому Михаила не сделал бы добра — письмо домой напишет или в другой какой нуждишке пособит. Одно слово: молодец! Уж не припомню, за какой такой подвиг, но только нашему,Михаиле дали ефрейтора. Кажись, небольшое повышение — пятак прибавки в жалованье да правофланговым поставили, а все ж на плечах стали не гладкие погоны, а с одной лычкой. Махонькие, а заметные!.. Так вот эта самая лычка погубила человека. Ну до чего ж паршивцем стал. Словно подменили! Солдат начал сторониться, все ближе к фельдфебелю держится, не говорит, а лает... Никому в роте не стало от Михаила жизни: чуть провинится солдат — наряд аль губвахту враз схлопочет. Солдаты, терпели-терпели, да и устроили Михаиле «темную». Решили проучить, значит... Били его всей ротой, уж на что писарь трусоват был, а и тот не пожелал отстать. Лупим, значит, Михаилу, да хором, чтоб по голосу не узнал, приговариваем: «Не чурайся, мужик, солдат! Не задирай нос перед однокашниками!..». После этого Михаила никак с месяц провалялся в лазарете, кое-как очухался... И что ж ты думаешь? На пользу пошла солдатская наука: стал наш ефрейтор опять хорошим человеком!
Никандр замолк, с хитрецой взглянув на Пичугина.
— Славная притча, да только в толк не возьму, к чему она.
Старик ответил не сразу. Отвернувшись, сердито посапывал трубкой и, казалось, совсем забыл о собеседнике.
— Рос ты, Митя, хорошим парнем, среди мальчишек был вожаком, напрасно никого не забижал. Не давал спуску только кулацким сынкам да не любил волостного урядника. Помнишь, как сшиб его с седла? Сутки держали тебя за это в кутузке... Бог не обидел тебя и силой, и ростом, взяли тебя поэтому в гвардию, получил ты солдатского Георгия... С фронта вернулся человеком партийным, и наши деревенские избрали тебя своим делегатом на крестьянский съезд в Курган. Стал ты в уезде самым большим начальником по крестьянским делам... Вот и выходит, получил ты вроде ефрейторскую лычку, чуток даже повыше... И случилось с тобой, как с нашим Михаилом: не по той дорожке пошел...
Пичугин, слушавший до этого с рассеянным видом, вскочил, побагровев от волнения.
— Ну, знаешь, дедушка!
— А ты не кипятись, комиссар! Садись да слушай, что о тебе говорят...
Пичугин, овладев собой, покорно сел.
Никандр рассказал... В Моревском прошел слух, будто комиссары в Кургане живут, как прежде жили господа: отобрали у купцов дома и переехали в них. Хоромы у них полны прислуги. Буржуев обложили большой контрибуцией, деньги в банк не сдают, а тратят в свое удовольствие: каждую ночь устраивают балы да маскарады с музыкой, дорогими винами и закусками. Жены комиссаров вырядились, как барыни, целый день только и делают, что разъезжают по магазинам да по гостям.