У Белого Яра
Шрифт:
— Какая чертовщина! — Дмитрий порывисто повернулся к Никандру. — Неужели, дедушка, ты поверил подлой кулацкой агитации?
Старик открыто посмотрел в глаза Пичугину, его сморщенное лицо засветилось многочисленными морщинками. Когда он заговорил, голос его звучал мягко:
— Что греха таить, было сумление...
— Спасибо за правду, дедушка!
— Батька твой давеча заходил, Рыжка в поскотине ловил, так сказывал, что ему от богатых мужиков житья не стало. Угрожать начали: «Скоро, мол, твой Митрий откомиссарит! За все, дескать, ответишь, безбожник!».
Пичугин молча вскочил на коня, пустил его вскачь. Никандр, проводив всадника любящим взглядом, заскреб в затылке: «Ладно ли сделал я? Как бы беды не случилось...
Бесхитростный рассказ сторожа разбередил в душе Дмитрия сомнения, неотступно преследовавшие его в последнее время: все ли сделано, чтобы обезвредить врага? В самом Кургане и по всему уезду остались еще буржуи — владельцы сельскохозяйственных заимок, торгаши, мельники, скотопромышленники. Они, лишенные былого могущества, затаили злобу на большевиков, на рабочих и деревенскую бедноту.
Старик не назвал тех, кто в Моревском клеветал на комиссаров, кто, оправившись от первого страха, начинал вновь запугивать крестьян. Дмитрий знал этих людей!..
У самой дороги, по которой ехал Дмитрий, виднелся старый заброшенный кирпичный сарай, когда-то принадлежавший Савве Попову. Здесь работала вся деревенская голытьба. Каждое лето, пока их не призвали в солдаты, на этом заводе работал и Дмитрий с братом Андреем. То был тяжелый, изнурительный труд: глину копали в карьере лопатами, таскали ее на ручных носилках, месили ногами. Воду брали из «мирского» колодца. Савва выстроил каменный магазин с двумя складами, поставил дом на каменном фундаменте, а потом стал выгодно сбывать кирпич курганским купцам, строившим в уезде хлебные амбары.
Савва часто разъезжал по торговым делам, в магазине хозяйничала его жена Варвара. Все знали скверную повадку этой сухопарой женщины: самую малость Варвара не отпустит без того, чтобы не оставить на весах один пряник или конфету; даже при продаже каленых семечек обязательно возьмет себе горстку.
Под стать Савве был в Моревском и другой мироед — Иван Марьянинов, державший волостную ямщину. Сытых и быстрых лошадей Марьянинова, с ременной сбруей, кожаными кистями и набором фигурных медных блях, с колокольчиками под расписными дугами, можно было видеть на любом тракте в Моревское — из Сычева и Марайской, Арлагуля и Лебяжья. В обычные поездки отправлялись ямщики, которых круглый год нанимал Марьянинов, но когда случалось отвезти какого-нибудь начальника из уезда, на козлы садился сам хозяин — грузный, с красным, словно обожженным, лицом, с крупным мясистым носом в сизоватых прожилках от беспробудного пьянства.
Вот об этих людях, еще недавно державших в цепких руках сельскую общину, с тревогой размышлял Пичугин, пока ехал поскотиной, растянувшейся на несколько верст. Сейчас, когда Курган пал и белогвардейский мятеж со дня на день мог распространиться в уезде, Марьянинова и Савву Попова опасно оставлять на свободе.
Дмитрий решил посоветоваться с председателем волисполкома Поповым (однофамилец Саввы; в Моревской, как, впрочем, и в любой сибирской деревне, проживало несколько семей, носивших одну фамилию, но не состоявших в родстве). Волисполком размещался в здании бывшего волостного правления, стоявшем при въезде в село, там, где зеленели тополя и клены. Оставив меринка у коновязи, Дмитрий пересек просторный двор, где под дощатым навесом стояли старая пожарная машина и рассохшаяся бочка, поднялся по крутым ступенькам крыльца в широкий коридор. В конце его находился кабинет Попова. Дверь оказалась закрытой, стук гулко отозвался в пустом коридоре.
Недоброе предчувствие росло, пока Дмитрий ехал к родительскому дому: он никого не встретил на улице. Была суббота; в такой день, как сегодня, даже в страдную пору село под вечер оживало: старики приезжали с поля попариться в жаркой бане, женщины выпекали хлеб на целую неделю, а парни и девчата были рады случаю скоротать ночь за околицей.
Выйдя на перекресток улиц, Дмитрий пристально
Этот дом-громадина выглядел в деревне крепостью; рядом с ним возвышался большой кирпичный магазин с железными дверями и ставнями; к нему примыкали две кладовые, а свободные от строений промежутки двора были огорожены высоким забором. В ограду можно было попасть только через ворота, стоявшие на смоленых толстых столбах; они были закрыты не только ночью, но и днем, охраняемые одноглазым сторожем-татарином.
Дмитрию показалось, что из окон Саввиного дома, прячась за опущенные шторы, на него смотрели какие-то люди. Он стегнул меринка и через минуту спешился у знакомой с детства калитки. Привязав коня к палисаднику, вошел через открытую калитку во двор. У входа в плетеный пригончик полная немолодая женщина доила корову; под соломенным навесом худощавый старик смазывал передок телеги, приподнятый жердью. Повлажневшими глазами Дмитрий наблюдал за отцом и матерью, которые, занятые работой, его не сразу заметили.
— Ой, Митя приехал! — вскрикнула вдруг мать и, уронив подойник, кинулась к сыну.
Старик медленно обернулся, но ничем не выдал своего волнения. Деловито положив помазок в ржавое ведро, поднял подойник, из которого тонкой струйкой стекало молоко, вытер руки о голенища яловых сапог и только после этого сказал:
— Ну, здорово, комиссар! — и крепко обнял его, затем отстранил от себя, как бы желая получше разглядеть. Отец и сын стояли друг против друга, удивительно похожие: оба высокие, худощавые, с открытыми чистыми лицами, на которых лучились улыбчивые глаза; волосы у обоих были иссиня-черные, расчесанные на косой пробор. Кажется, сбрей старик свою окладистую бороду — трудно будет узнать, кто же из них отец, а кто сын.
Дмитрий пробыл дома недолго. Обрадованная Ульяна Ивановна без конца угощала его: стол в горнице уже не вмещал вкусной домашней снеди, а мать все подносила из кухни.
Дмитрий был рад, что мать часто отлучалась из горницы: он успел рассказать отцу о событиях в Кургане, о своем намерении проехать в Ялуторовск, чтобы закупить там оружие для партизанского отряда, который думает создать в Усть-Суерской волости. Егор Алексеевич сообщил, что в тот день, как Андрей с красногвардейским отрядом выступил на защиту Кургана, в Моревском стало твориться что-то неладное: Савва Попов и Марьянинов куда-то скрылись, в селе начали появляться нищенки, которые распускали всякие слухи; каждую ночь кто-то поджигает дальние леса, и волисполком наряжает мужчин тушить пожар. Вот и сегодня Попов уехал к урочищу «Свистуха».
Отец и сын решили, что Андрею пока лучше, уехать к Илье Корюкину в Менщиково, где его никто не знает; Попову, как только появятся Савва и Марьянинов, арестовать их и отправить в Усть-Суерскую.
Когда обо всем было переговорено, Дмитрий сказал дрогнувшим голосом:
— Отец, тебе нельзя оставаться дома!
Егор Алексеевич ответил с присущим ему спокойствием:
— Чему быть, того не миновать, сынок. А бросать хозяйство под старость не резон...
Старик ушел запрягать лошадь, на которой прибыл сын, мать суетилась на кухне. Дмитрий любовным взглядом окинул горницу. В левом углу по-прежнему стоит деревянная кровать с пухлой горкой пестрых подушек; на стене — прямоугольное зеркало с накинутым сверху холстяным, расшитым по краям полотенцем и фотографии в самодельных рамках; на подоконниках цветы: герань, алоэ; справа — широкая лавка, окрашенная в желтый цвет, а под ней, в углу, — сундук; ключ от него мать всегда носит привязанным к поясу.