У Белого Яра
Шрифт:
— Что молчишь-то?.. Моли бога за Федьку-кузнеца...
— Ты кто?.. Друг или враг?
— Мне, паря, с тобой баить недосуг... Ежели хочешь остаться живым, отвечай, как у попа на духу: ты Пичугин аль нет?
Пичугин молча кивнул головой.
— В Кургане крестьянским комиссаром был?
— Вот что, товарищ, кончай волынку! Говори, зачем пришел?
— А ты не серчай! В таком деле прошибку дать... зря голову сгубить... Теперь не сумлеваюсь!
Федор шагнул к Пичугину, крепко обнял его.
— А силища у тебя медвежья!.. — с восхищением сказал Дмитрий.
— Грузчиком робил у Смолина в Кургане... Там, паря, пятерики приходилось таскать на третий этаж... Да и ты
Пичугин с хитрецой подмигнул великану, носком сапога показав на лемех в углу. Видя, что тот не понимает, он скрестил кисти рук и быстро зачертил ими по воздуху, затем медленно разжал ладони под носом великана.
— А ты башковит! — Федор шагнул к Пичугину, намереваясь похлопать его по плечу. Дмитрий ловко увернулся, шутливо съежившись. Оба громко расхохотались, любуясь друг другом.
— Ну, паря, пошли.
— Куда?
— Недалече... Мужики тебя ждут. Дело одно есть.
Федор пропустил Пичугина вперед. Не успел тот сделать несколько шагов, как вблизи раздался свист, и от дерева отделился человек. Дмитрий остановился, попятился.
— Не бойся, это караульный...
Дмитрий посторонился, мимо него прошел долговязый парень. Одной рукой он волок берданку, а другой — тащил по земле длинную веревку. Дмитрий стал в тени приземистой сосны, откуда хорошо видна была кузница, освещенная бледным светом луны. Федор и парень отошли в сторону, и вдруг послышалось падение тела, приглушенный шепот:
— Да ты не шибко затягивай! Руки, чай, не казенные...
Через минуту Федор подошел к Пичугину.
— Что случилось?
— Негоже парню за твой побег ответ держать... Скрутил его для виду, а берданку разрядил...
Федор свернул с тропки и размашисто зашагал в густой сосняк. Пичугин едва поспевал за ним, рукой заслоняясь от веток, хлеставших по лицу.
Они пробирались в непроглядной тьме. Федор ловко обходил деревья, перепрыгивая через пеньки. Ноги Пичугина мягко ступали по мшистой земле, и лишь временами, когда он натыкался на сосновые шишки, раздавался сочный звук, словно вблизи раскалывался орех. В нос било острым запахом хвои, смешанным со сладковатым ароматом грибов, притулившихся у корневищ.
Лес стал редеть. Федор, всю дорогу хранивший молчание, басовито произнес:
— Вот и пришли, паря.
В просвете, на лесной опушке, виднелась высокая бревенчатая избушка с куполообразной крышей, увенчанной покосившимся деревянным крестом. «Часовенка», — подумал Дмитрий, входя вслед за Федором в распахнутую дверь.
Тусклый свет фонаря, подвешенного на медной цепочке из-под лампады, сумеречно освещал лица стариков, чинно сидевших на толстом бревне у правой стены. На ней клочками висел выбившийся из-под гнилых бревен почерневший мох.
Поздоровавшись, Дмитрий прошел в угол часовни. На середину ее вышел могутного вида старик с седой, как льняная кудель, бородой.
— Не сумлевайся, товарищ Пичугин, — негромко начал он. — Как вы есть представитель советской власти... просим от опчества, стало быть, провести у нас... мужицкий суд...
Старик сбился, замолк.
— Суд?.. Над кем?
— Да над Силантием-Иудой... Вон он!
Пичугин взглянул по направлению вытянутой руки говорившего и увидел старца с благообразным лицом. Высокий и худой, обвитый веревкой, он торчал в углу, как огородное чучело, с тряпичным кляпом во рту.
— Ах, этот... Согласен!
Пичугин с отвращением отвернулся от Силантия, сел на трухлявый березовый пень, стоявший в углу.
— В чем вы его обвиняете, товарищи крестьяне?
Старик с кудельной
— Прочти, сынок, что начертано на сем памятнике.
Пичугин с трудом разобрал полустертые славянские буквы: «Помни о голоде во время сытости, о нищете я убожестве в день довольства...».
— А теперь, сынок, зачти нижнюю надпись.
«...С благословения преосвященного Иустина, епископа Тобольского, этот крест поставлен в воспоминание о бедствиях голодного 1891 года».
— То было страшное время... — глухо произнес старик и от волнения поперхнулся.
— Говори. Выкладывай правду-матку! — раздалось несколько голосов, и старик встрепенулся, словно очнулся от сна.
— Была такая засуха, что высохло наше озеро. Прилетела кобылка, пожрала хлеб, высекла траву, источила листья на березах. Она кружилась над выжженными полями, залетала в деревню, в крестьянские дворы... Люди ели камышовые корни, мололи жерновами траву... Беда миновала одного Силантия. Для него голод был божьей благодатью; продал старые запасы хлеба, тысяч сто положил под большие проценты в банк в Кургане... В ту осень вымерли многие семьи, погибла и моя Авдотьюшка с сыном-первенцем. А Силантий-Иуда нажил богатство на горе людском... И нет ему за это прощения!
Старик поднял над головой руки, сжатые в кулаки, и гневно воскликнул:
— Будь ты трижды проклят, душегубец!
Он вернулся на свое место, а на смену ему поднялся другой старик. Был он так согбен, что мог смотреть только себе под ноги. Опираясь дрожащими руками на сучковатую палку, чуть внятно заговорил:
— Деревня наша называется Расковалова... В старину у нас снимали кандалы с арестантов, коим велено было царским судом селиться в Сибири. В той кузне, где ты сидел, товарищ Пичугин, раньше расковывали каторжан, поселенцев... Случалось это редко, а все же на моем веку человек двадцать поселилось в Расковаловой. Тяжко приходилось горемыкам на чужой стороне, шли они в батраки к Силантию-Иуде. За кусок хлеба отдавали всю свою силушку, а Силантий поставил мельницу и почал с односельчан драть втридорога за помолы... Негоже, чтоб такой человек поганил землю! Смерть мироеду! Грех этот беру на свою душу...
Старик с трудом повернулся в угол, где когда-то стоял киот с иконами, набожно перекрестился:
— Прости меня, господи! И вы, люди честные!
...В предрассветный час утомленный Пичугин усталым взглядом окинул суровые лица стариков. Все высказали свои обиды. Он держал мелко исписанный лист бумаги. Старики поднялись, обнажили головы. В тишине лесной избушки четко звучал голос Пичугина:
«Именем Российской Социалистической Республики.
Мы, крестьяне-бедняки деревни Расковаловой, провели суд над кулаком Силантием Кулагиным, по прозвищу Иуда. В присутствии представителя советской власти в лице товарища Пичугина клянемся, что Силантий-Иуда есть паразит и эксплуататор трудового народа. Он нажил свое богатство, как-то: дом двухэтажный, мельницу-ветряк, кожевню, скот и молотилку — обманным путем в голодные годы. Силантий-Иуда был сельским старостой, закабалил всю деревню, издевался над ссыльными поселенцами и солдатками-вдовами.
На нашем суду виновным себя не признал.
Дабы Силантий-Иуда не мог больше причинять людям зло и горе, мы приговариваем его к высшей мере — к смерти через повешение. Труп его земле не предавать, а бросить в Чертово болото.
Приговор привести в исполнение Федору-кузнецу 7 июня 18 г.
В чем и подписуемся».