У церкви стояла карета
Шрифт:
– Вспомнил теперь?
Вика стояла на полянке, той самой, где мы возле ручейка сидели.
– А потом родился я.
– Родился и пожрал нашу память, – сказала Вика. – Только меня, сестру младшую, не тронул.
Так вот о чем говорил Иван-председатель! Не лукавил, честный торг вел. Способен, оказывается, пожиратель памяти лишние, болезненные воспоминания вглубь затолкать, да так, что ни чужак не раскопает, ни сам он. И от боли потому выл, что заставил
Бабушка ничего не поняла, с ней я милосерден был. А старик Никитич... в кого превратил я его? Как там Иван говорил? Не доел его, оставил выхолощенным, сосудом пустым. И себе придумал историю о любящих родителях, которых на самом деле со света сжил.
– Прости меня.
Я потянул к Вике руки, но та не подошла и не кивнула даже, так и стояла, молчаливая, обвиняющая, ждущая, когда отниму у нее подменные воспоминания и верну все то, что отобрал.
В доме председателя Концарёв пил остывший чай. Пустодомкин усадил Вику за стол, достал из рюкзака плитку шоколада, зашуршал оберткой. Сестра сунула квадратик в рот, начала сосать. Я вспомнил, что всегда жевал лакомства, глотал их, как крокодил. Улыбнулся.
– Ну что, друг Колька, разве не милосерден я? – спросил председатель. – Слаб ты еще, сам же видишь теперь.
– С тобой у нас разговор короткий будет, – оборвал Ивана Концарёв. – А вот Семенов – случай особый. Есть у меня директива, конечно, и тебя, друг ситный, без суда и следствия за эту Безымянную порешить, но есть и вторая, негласная. Если готов дальше служить, закроем на преступление глаза. Первый раз прощается или как там говорят?
– Второй воспрещается, – подсказала Вика.
– Да-да, на второй сразу под расстрел пойдешь.
– А что с моей родиной сделаете? – спросил я.
– На этот счет приказ однозначный.
– И все забудется?
– Нет, конечно, забудется только то, что ты сам в глубинах своей памяти запрятал. История останется. В архивах и не сверх положенного, – ответил Концарёв.
– Не могу я так. И без того слишком много горя причинил родной деревне.
Пустодомкин только руки развел: до чего же упрям, мол! А Концарёв лишь губы сжал. Не ожидал он строптивости, привык к повиновению.
– Ты что же, Семенов, мне условия ставишь?
– А что если и так!
– Правду хочешь рассказать? Ну-ну. А как ты из этой правды себя вычеркнешь? Как объяснишь, почему все жители, кроме одной, внезапно рассудок и память потеряли?
– Не дури, Коля, – поддакнул Пустодомкин. – У тебя вся жизнь впереди. Вику мы в общество
– А помнить только я буду.
– Это уже немало, – сказал Пустодомкин.
– А Вика не будет, – продолжал я. – Вот мое условие.
Сестра вскочила с места, но Концарёв кивнул, и все было решено.
Ивана-председателя казнили на рассвете спустя две недели. Выцарапал из его памяти я все, что сумел, заставил через самый ад пройти, мучил и его, и себя. Потом для Ивана все кончилось. Пуля в затылок убивает любого, даже упыря, что память пожирает, и не верьте тем, кто отрицает очевидное.
На Вике снова был сарафан, и ее глаза лучились счастьем. Бабушка проводила. Ягод на дорожку дала, так я ей внушил. Пусть запомнит свои длинные каникулы. Уводил ее Пустодомкин. Я не хотел идти рядом, терзаться сверх меры. Мы с Концарёвым пожили в доме председателя, дождались команды оперативников, помогали устанавливать по периметру таблички. Другие одаренные наводили мороки, которых я не понимал. У каждого ведь свои таланты и своя работа. Захоти я навестить Победоносцево снова, заблудился бы, да оно, наверное, и к лучшему.
Родителей и бабушку я теперь помнил хорошо. Знал, что и впрямь любили они меня, и детство счастливым было. Помнил бычка, сосущего тряпочку, и сожженную осу, и схватки стенка на стенку. Победоносцево вновь стало родным, и сердце щемило горько-сладкой болью, когда мы с Концарёвым пересекали отмеренные деревне пределы.
– Прощайся, Семенов, – сказал начальник.
Я обернулся и позволил себе воззвать к жизни то Победоносцево, которое уже видел однажды, окрыленный предстоящей встречей с Викой. Все горести и беды я захотел унести с собой. Мой рюкзак велик, в неговсе вместится. Будь счастливо, Победоносцево, подумал я, и снова передо мной встали аккуратные домики посереди расчищенной лесной полянки; улыбающиеся родители прогуливались рука об руку, стесняясь и краснея от удовольствия; и так же, как двадцать, сорок, сто лет назад, играла гармонь, и синели далекие купола, и кривился под крестом полумесяц, и впереди было много прекрасного и светлого, и дышал надеждой вечный теплый август, а о том, что гостило некогда и в этих краях настоящее несчастье, напоминал лишь скрипучий голос одинокого холостяка:
Я слышал, в толпе говорили:
«Жених неприглядный такой,
Напрасно девицу сгубили».
И вышел я вслед за толпой.