У чужих людей

Сегал Лора

Ее слова я истолковала так: очевидно, когда я рассказывала миссис Левин, почему в моем табеле всегда были только отличные оценки, она ничего не поняла. Надо будет объяснить ей, что я всегда была первой ученицей. И вставить ту историю про невольничий рынок. Завтра же напишу папе, спрошу, как это сказать по-английски. Я лежала и прикидывала, чем бы таким умным удивить миссис Левин. Воображала, что назову миссис Левин тетей Эсси, и мы обе растрогаемся… Но наутро, когда я спустилась вниз, миссис Левин уже сидела над шитьем, и я поняла, что у меня не повернется язык назвать ее «тетя Эсси»: при свете дня, нос к носу с нею это звучало бы нелепо. Но ведь и «миссис Левин»

уже не годилось, потому что она велела называть ее «тетя Эсси». Я наблюдала за ней, надеясь, что с минуты на минуту, прежде чем я с ней поздороваюсь, она поднимет голову. Бедняжка действительно ненароком подняла глаза, намереваясь поворошить угли в очаге, и вздрогнула от неожиданности, обнаружив, что является объектом пристального наблюдения.

— Господи Боже, с чего это ты на меня уставилась?! — вскрикнула она, но тут же взяла себя в руки, хотя успокоилась не сразу. — Почитала бы книжку или пошла бы погулять. Энни, своди-ка ее в парк, побегайте там, — предложила она служанке, которая ухитрялась появляться на месте событий в самую нужную минуту. — Ну-ну, не надо кукситься. Не с чего тебе плакать, — с ноткой отчаяния в голосе обратилась она ко мне. — Я вовсе не хотела на тебя кричать. Пожалуйста, успокойся.

— В Вене евреям не разрешается гулять в парке, — вырвалось у меня.

Мои слова мгновенно подействовали на миссис Левин самым удивительным образом. Она нагнулась и привлекла меня к себе. Я успела заметить, что она вспыхнула и на глаза навернулись слезы — слезы сочувствия. Я была приятно поражена. Прижатая к незнакомой внушительной груди, я оцепенела; мне было неловко в объятиях миссис Левин, и я попыталась высвободиться под благовидным предлогом: мне нужно пойти написать письмо отцу, спросить его кое о чем, объяснила я.

Остаток дня я, тем не менее, провела в печали: миссис Левин так горячо обнимала меня, а я не испытала от ее объятий ни малейшей радости. Я ломала голову, придумывая способы завести с ней разговор без какого-либо обращения, но в нужный момент ничего путного на ум не приходило. Я не осмеливалась даже посмотреть ей в лицо — вдруг она решит, что я ее разглядываю. В ее присутствии я чувствовала себя все более неуверенно; наконец, дошло до того, что стоило миссис Левин войти к вечеру в гостиную, как я вскакивала с места и устремлялась к двери. Не сомневаюсь, что мое поведение удручало ее.

— Ладно, — сказала она однажды, — иди лучше спать.

И тут я снова описалась.

Сколько я молила Бога, чтобы этот позор больше не повторился! Помню, как пыталась заключить сделку с судьбой: «Если я с закрытыми глазами поднимусь наверх в мою комнату, то не описаюсь больше никогда», — уверяла я себя, но дни шли, а позор повторялся все чаще.

Однажды субботним утром я получила первое письмо от родителей. На конверте был адрес лагеря в Доверкорте, потом письмо перенаправили в другой лагерь и, наконец, с помощью Ливерпульского комитета по делам беженцев его доставили нам.

Днем в гости пришла Хелена. Мне не терпелось отвести ее в столовую. Затворив дверь, я сказала:

— Я знаю одну игру. Полезли под стол!

— Нет, — ответила Хелена.

— Ладно. Можем остаться и здесь. Будем играть в «угадайку». Угадай, через сколько дней ты получишь письмо от родителей. Сначала ты угадываешь, потом я, и кто получит письмо позже, тот проиграет. Ну, давай. Угадывай.

Хелена молча смотрела прямо перед собой.

— Ну же, — не выдержала я. — Угадай, сколько дней до письма.

— Три, — сказала Хелена.

— Хорошо, ты говоришь — три, — повторила я. — Теперь моя очередь, мне надо подумать.

По

моим подсчетам, письмо, которое я утром бросила в почтовый ящик на углу нашей улицы, за два-три дня дойдет до Вены, пускай даже за четыре; родители напишут ответ на следующий день или через день — добавим еще четыре дня, всего получается восемь, плюс еще четыре дня на обратный путь, в Англию; итого двенадцать, для верности прибавлю еще два дня; всего выходит четырнадцать.

— Я скажу: четырнадцать дней. А теперь полезли под стол.

Но Хелена наотрез отказалась лезть под стол и заревела. Прибежала миссис Левин, поругала меня, потом Энни принесла нам чаю, после чего миссис Розен увела Хелену домой.

А с ближайшего понедельника двадцать беженцев, которых жители Ливерпуля разобрали по домам, начали ходить в еврейскую школу, и я там встречалась с Хеленой каждый день.

В четверг я пришла в школу, сияя от счастья, и объявила, что мне пришло письмо. Причем за пять дней, а не за четырнадцать, как загадала я, значит, девять — в мою пользу.

На следующий день в перемену мы встретились в школьном дворе, и Хелена сказала, что она тоже выиграла, потому что получила письмо.

— Ничего ты не выиграла. Это я победила, — заявила я. — Ты сказала «три дня», а письмо шло шесть, значит, ты три дня проиграла, поняла?

Но Хелена не поняла. Она смотрела прямо перед собой.

— Давай сыграем заново, — предложила я. — Сегодня я отправила письмо, мне надо подумать.

На этот раз я так старательно думала, что у меня вышел двадцать один день.

— Через двадцать один день, — радостно подытожила я расчеты. — Теперь твоя очередь. Угадывай.

— Через два дня, — сказала Хелена. Она так и не поняла смысла игры, хотя мы играли в нее уже несколько недель.

Тем временем события обернулись как нельзя лучше. Я написала родителям про мою новую подружку Хелену Рубичек, упомянув, что ее мама с папой собираются приехать в Англию. Про Антона Рубичека — он был журналист — мои родители знали, они с ним связались и договорились, что он привезет мне подарок от них, например, коробку конфет; одним словом, сюрприз. А в довершение всех чудес мои родители собрались зайти в субботу к родителям Хелены в то самое время, когда Хелена придет ко мне. У меня разыгралось любопытство. Я попросила Хелену подробно описать комнату, где они будут пить кофе, — тогда я точнее представлю себе обстановку и как они там сидят… Но Хелена не умела описывать что бы то ни было, и я сама мысленно нарисовала всю картину. Но следующее письмо из дому эту картину разрушило. По-видимому, ни в какой такой комнате мои родители вообще не сидели. В письмо была вложена запечатанная записка на имя миссис Левин, и миссис Левин прочитала ее дочерям. Все они сильно разволновались; миссис Левин позвонила миссис Розен, разговор у них был долгий. А у меня перед глазами возникла другая картина: мои родители стоят у двери в квартиру родителей Хелены; дверь заперта, заклеена лентой и опечатана официальной печатью. Соседи сказали, что утром супругов Рубичек куда-то увезли.

Я встревожилась не на шутку. Стала представлять себе, что делают родители, где они сейчас, в ту самую минуту, когда я о них думаю, а потом стараюсь вообразить, что они сейчас совсем в другом месте и заняты совершенно другим. От напряжения у меня закружилась голова, я подошла к миссис Левин и сказала, что меня тошнит. Она дала мне лекарство, меня вырвало, и сразу стало легче. Я села за стол и написала письмо домой.

Наутро, по дороге в школу, я опустила его в почтовый ящик. На перемене, разыскав Хелену, я сказала: