У чужих людей
Шрифт:
— Одну минутку, — я быстро стерла помаду с губ. — Теперь готова.
Собравшиеся в комнате отдыха студентки все как одна были в твидовых костюмах. Мне показалось, что в своем синем платье с венским воротничком я буду выглядеть нелепо, и не стала даже расстегивать плащ.
На заседание Общества был приглашен молодой поэт, еще только добивавшийся известности. Высокий, в мятом костюме и небесно-голубых носках, притягивавших удивленные взоры публики, с некрасивым, но привлекательным насмешливым лицом, поэт до того разволновался, что выглядел нездоровым. Он стал рассказывать о поэтах-метафизиках, об их религиозности и учености, с большой любовью, — словом, совершенно в моем вкусе!
Я собрала учебники. На этот раз я действительно решила пойти в библиотеку заниматься, но почему-то присела на скамейку под самым раскидистым платаном и вдруг увидела, что по дорожке, увлеченные разговором, идут американка и поэт. Моник помахала мне рукой. Я смотрела им вслед: вот они прошли через железные ворота, пересекли по мостику озеро и зашагали по Бейкер-стрит.
Профессор Шмайдиг влюблен в нее по уши, сообщила мне Лиззи; он стал совершенно несносен — вечно упрашивает ее остаться на ночь, хотя она дала ему ясно понять, что она не из тех, кто легко идет на идет на подобные вещи; и потом, вдруг к нему вздумает нагрянуть его сын, что тогда?
В конце месяца Лиззи опять позвонила и попросила встретиться с ней в Венском клубе. Но мне в самом деле нужно заниматься, сказала я, на носу выпускные экзамены. Всего на полчасика, взмолилась Лиззи. Кое-что произошло.
Мы уселись за столик. Мой Torte [48] со Schlagobers [49] на вкус ничем не отличался от тех тортов и пирожных, которыми я лакомилась в Вене: тогда каждое воскресенье приезжала бабушка, и мы шли в Kaffeehaus, где нас уже поджидали мои многочисленные тети и дяди. Я огляделась; позади меня сидел пожилой мужчина с крючковатым носом, неподалеку две женщины пили кофе и оживленно болтали; их вид и манера говорить были мне до того знакомы, будто я знала их всю жизнь.
48
Торт (нем.).
49
Взбитые сливки (нем.).
Лиззи пребывала в расстроенных чувствах. Она специально приехала в Лондон пораньше, они с профессором, улизнув из дома, направились в банк и уже сидели за столом перед открытым сейфом, но тут, откуда ни возьмись, в хранилище врывается — угадай, кто? — да, представь себе, его сыночек. То ли он сообразил, куда они рванули, то ли, что более вероятно, устроил слежку. И там, в присутствии банковской охраны, он закатил абсолютно чудовищный скандал. Заявил, что если еще хоть раз увидит Лиззи рядом с отцом, то добьется, чтобы старика признали невменяемым и упрятали в сумасшедший дом.
— Какой ужас! — воскликнула я и, живо представив себе эту картину, покраснела. — Что же вам делать?! Теперь вы даже не можете его навестить, но и оставить его тоже не можете!
— Почему это я не могу его оставить? —
Я только открыла рот, чтобы поведать ей о том, что не выходило у меня из головы — о чайной церемонии после заседания Английского общества, о поэте и о том, как Моник ушла с ним, — но вдруг заметила во взгляде Лиззи некую странность, уклончивость, что ли. Она смотрела мне прямо в лицо, но при этом меня явно не видела.
— Как поживает Франци? Что она пишет? — поинтересовалась Лиззи, однако мне показалось, что ее вопрос предназначен кому-то неподалеку, за моим плечом. Я обернулась. Позади стоял пожилой господин с породистым крючковатым носом; он держал в руках чашку с кофе и улыбался.
— Вы так оживленно беседуете, дамы, — сказал он, — что одинокого человека терзает зависть.
— В таком случае почему бы одинокому человеку не взять стул и не присоединиться к оживленной беседе? — предложила Лиззи, подняв на него чарующе озорные зеленые глаза.
Я встала:
— Не затрудняйтесь поисками стула. Мне пора домой, заниматься…
Началась экзаменационная страда. Меня до сих пор преследует один и тот же кошмар: я не открываю книгу, одну из целого ряда других на многочисленных полках в неисчислимых книжных шкафах, рядами уходящих куда-то в бесконечность, и при этом чувствую, что время медленно, до головокружения незаметно утекает прочь, подобно отступающей волне, которая вымывает песок под моими ногами. Потом я просыпаюсь и понимаю, что мне уже не нужно зубрить, готовясь к надвигающимся экзаменам, зубрежки не будет больше никогда, и жизнь сразу становится невыразимо прекрасной. Выпускные экзамены я сдала из рук вон плохо — разве что не провалилась.
Видимо, я все время надеялась, что какое-нибудь препятствие помешает мне покинуть Англию ради Доминиканской Республики; тем временем регулярно приходили письма от мамы, полные любви, — она надеялась, что еще до конца лета мы снова будем вместе. Но до отъезда, просила она, пожалуйста, навести профессора Шмайдига и попрощайся с ним.
Я позвонила профессору в дверь, но мне никто не открыл. Я уже собралась написать записку и оставить ее у привратника, но тот сообщил, что почти месяц назад профессора положили в больницу, а накануне моего визита приехал его сын, вывез всю мебель и прочее и запер квартиру. Старый профессор умер.
Я вышла на улицу. Сеял ласковый летний дождик, и Лондон вдруг вызвал во мне острую тоску по прошлому. Все мои английские друзья разъехались по домам. Перед тем как вернуться в Нью-Йорк, Моник ненадолго отправилась в Париж.
Я поехала на метро до Пиккадилли, дошла до Олд-Бонд-стрит и побродила по ней, подыскивая себе платье. Новое платье. Я представляла его себе чисто умозрительно — одновременно соблазнительное и строгое, элегантное и шикарное. В конце концов я остановилась на платье синего шелка; оно было мне не по карману, и к тому же смелый вырез подчеркивал длинную худую шею и длинный острый нос.
— В вороте продернут шнурок, мадам, — сказала тонная продавщица и стянула вырез у меня на горле. Я поняла, что именно так мне придется носить платье, пока я не расцвету, чего я ждала со дня на день. Стоя на пышном темно-фиолетовом ковре в практичных туфлях на низком каблуке, я видела себя в слегка наклоненном большом овальном зеркале в стиле рококо: лицо осунулось, глаза за круглыми очками смотрят напряженно, нетерпеливо и тревожно. Помнится, я глянула в упор на продавщицу и, как женщина женщину, спросила: