У чужих людей
Шрифт:
— А вам как кажется?..
Но она мысленно уже сбросила меня со счетов как «пустой номер» и, потирая левый глаз пальцем с алым ноготком, лишь сказала:
— Это чистый шелк, мадам.
В экипаже греческого корабля, на котором я плыла, было много обворожительных офицеров. В их компанию я попала благодаря соседке по каюте, которую звали Паула; эта статная, умудренная жизнью полька ехала в Тринидад к нелюбимому мужу. Я нарядилась в платье из чистого шелка с низким вырезом и, не веря, что это не сон, то и дело напоминала себе: это я, я полулежу на палубе в шезлонге, слушаю гитарные переборы… курю и пью до глубокой ночи шампанское… и досадую,
— Перестаньте. Шалун какой.
— Слушай, — окликнула я Паулу, — мы что, спать вообще не идем?
Но они уже уходили по длинной палубе в непроглядную тьму.
— Эй! Вы куда? — крикнула я.
На корабле был еще студент-литовец — мое личное открытие. Мы вели беседы об эстетике света и о сравнительной теологии. Однажды мы стояли на палубе и, опершись на перила, любовались заходящим солнцем; студент обратил ко мне сияющее лицо и прошептал, что хочет сказать мне кое-что важное, но кровь оглушительно стучала у меня в ушах, перед глазами вспыхивал ослепительный свет, и, не выдержав напряжения, я выпалила:
— Что за книгу ты читаешь?
Ночью корабль сделал остановку в Гваделупе, студент из Литвы сошел на берег, а три дня спустя я тоже сошла на землю Нового Света.
Часть вторая
Глава девятая
Сосуа: Пауль и Илзе
Я приехала в Доминиканскую Республику в 1948 году; дядю Пауля и бабушку с дедушкой я не видела ровно десять лет.
Вскоре после отъезда моих родителей из Вены Пауль пошел работать на одну из учебных ферм, организованных на окраинах австрийской столицы Адольфом Эйхманном при содействии еврейской общины. На этих ахшара [50] молодые евреи, желавшие уехать в Палестину, должны были учиться работать на земле.
50
Ахшара — название ферм, создававшихся для обучения молодых евреев навыкам ведения сельского хозяйства.
Пауль слал письма мне в Англию. В одном я увидела фотографию пухленькой девушки в рабочих брюках и с банданой на голове; она стоит между симпатичным молодым человеком, который жмет ее левую руку, и дядей Паулем в круглых очках на длинном носу, и его левую руку пожимает она. Правая рука моего дяди забинтована и висит на перевязи — что для него вполне типично. Из той страшной поры на меня смотрят три смеющихся молодых лица.
Никаких подозрений насчет серьезности дядиных намерений у меня не возникло: я же помнила тот день, когда Пауль пришел попрощаться и заодно предложил бабушке взвесить все за и против его женитьбы на любимой девушке, которая с радостью согласилась выйти за него замуж; через две недели после первого письма пришло еще одно, в нем Пауль сообщал, что женился на той самой девушке по имени Илзе. Поначалу я отказывалась этому верить, но постепенно свыклась с мыслью о дядиной женитьбе. Меня совершенно очаровало описание их свадьбы, несравнимо более яркой, чем вполне традиционная свадьба моих родителей в 1927 году. Они заключили брак в ином, канувшем в прошлое мире, на торжество съехались родственники из Вены, Будапешта и Пресбурга [51] , в приданое входило по шесть дюжин носовых платков, нижних юбок, ночных рубашек, наволочек — с монограммами, вышитыми деревенскими девушками; все это изобилие ожидало молодых в их венской квартире, куда они въехали после медового месяца, проведенного в Италии. Брак же Пауля и Илзе был заключен возле коровника специально приехавшим в ахшара раввином, а наутро молодые уехали на грузовике, доставлявшем в город яйца. Пауль с Илзе поселились у моих бабушки и дедушки, те по-прежнему жили в квартире тети Иболии. Пауль рассказывал мне, что, когда они вдвоем тащили наверх свои пожитки, уместившиеся в одной бельевой корзине, оба
51
Пресбург — ныне Братислава, столица Словакии.
В письме к маме бабушка горько жаловалась на девчонку, которую Пауль привел в семью: она бросает в стирку вместе с белым бельем свои черные чулки, хотя бабушка предостерегала ее от этого. По бабушкиному признанию, она чуть ли не на коленях умоляла Пауля не жениться на этом избалованном, необразованном дитятке, с которым он и знаком-то чуть больше месяца. Не говоря уже о том, что она уже была с кем-то помолвлена, но если Пауль, хоть его и считают на редкость нежным сыном, чего-нибудь захочет, отговаривать его — пустое занятие. И буквально во всем он берет сторону этой своей девчонки.
В сентябре бабушка написала, что Пауль и Илзе получили английскую визу при условии, что они будут работать на ферме. «Мы с твоим отцом вынуждены, разумеется, остаться здесь. Если бы я могла завидовать собственным детям, я бы позавидовела Паулю и Илзе, ведь они сбегают разом от Гитлера и от ворчливой матери».
«Дети уехали, — писала она в октябре, — и очень вовремя. Сегодня утром, когда мы завтракали, явились два эсэсовца; к завтрашнему полудню мы обязаны освободить квартиру. Когда узнаю наш новый адрес, сразу напишу».
Шел 1939 год. Я жила у Хуперов. Мне было непонятно, почему Пауль не приехал повидаться со мной сразу. Лежа в постели, я, бывало, часами ломала голову над этой загадкой. Первую работу он получил на ферме в Уилтшире. Илзе вела хозяйство в их однокомнатном домишке; они завели собаку. Пауль говорит, что в ту пору он мало общался с такими же батраками. Английский язык ему не давался. Все силы уходили на то, чтобы не отставать от наторевших в крестьянском труде работников. Шестинедельный подготовительный курс в ахшара мало чему его научил, и к концу уборочной страды его уволили. Впрочем, благодаря нехватке рабочих рук в военное время он быстро нашел себе другое место. В письмах Пауль и Илзе, главным образом, сообщали о том, что опять поменяли место жительства.
Я расспрашивала Пауля про эту пору его жизни, ведь я о ней мало что знала; однажды он описал себя в третьем лице — мол, был такой молодой человек, «недавно оторванный от родного дома, вельт фремд (чужак), которому в его двадцать восемь лет еще ни дня не приходилось зарабатывать себе на жизнь и чьи представления о жизни сформировались в процессе беспорядочного чтения книг… И вот такому молодому человеку жизнь навязала роль одновременно отца и любовника своей доченьки-жены. Они безумно любили друг друга. Хотя она была лет на восемь моложе мужа, в любовной страсти он стал ее учеником, а она, совершенно необразованная девочка, горела желанием познать с его помощью необъятный мир культуры».
С Илзе я познакомилась только после того, как Пауль попал в лагерь для интернированных. Она написала, что отправляется в Лондон, чтобы вытащить мужа из лагеря, а по дороге хочет заехать к нам. Помню, как впервые увидела ее, хотя от волнения у меня перед глазами все плыло; вопреки моим ожиданиям, она оказалась вовсе не высокой и утонченной, а похожей на мою маму: полненькая, каштановые волосы собраны на затылке в непритязательный валик; самый обыкновенный человек, как все мы, и очень похожа на свою фотографию.
Весь тот день я внимательно изучала Илзе, ведь она делила постель с дядей Паулем. У нее были ярко-зеленые глаза, загорелое лицо покрыто легким пушком, как на летней ягодке. Я подсела к ней, и она приобняла меня одной рукой. Помню, кожа в ее локтевой ямке и выше была нежная, сухая и необычайно гладкая, приятная — я даже потерлась о нее щекой.
Уже из Лондона Илзе написала маме, что ходила в министерство внутренних дел, чтобы вызволить Пауля, но чиновник твердил одно: «Ваш муж — гражданин враждебной иностранной державы», хотя она ему уже объясняла, что Пауль — еврей и уже поэтому шпионом быть не может. Она сожалела, что плохо говорит по-английски и оттого до чиновника не доходит смысл ее слов.