У чужих людей
Шрифт:
— Можно войти? — узнала я голос канадца.
— Конечно! — сказала я, чувствуя себя искушенной дамой — ведь я была одна, мама задержалась у профессора Шмайдига — ему опять нездоровилось.
— Ты уж прости, я должна заниматься. В среду начинаются экзамены.
— Ничего, ничего, — успокоил он, плюхаясь на один из наших коричнево-бурых раскладных диванов, — я и сам смертельно устал. Все утро укладывал вещи, днем носился по Лондону: надо было взять билет, отправить багаж… Завтра утром уезжаю. Возьми книжку, сядь рядышком.
— Нет, — отрезала я, — лучше останусь за столом, тут светлее.
Он откинул голову
Весенняя сессия была в разгаре. Возвращая мои работы, профессор Мидсом спросил, не попадалось ли мне в процессе чтения научной литературы слово «асинтаксис». Нет, ответила я, не попадалось.
— Вот как. Не попадалось, говорите. Термином «асинтаксис» принято обозначать патологию, которая мешает ее носителю выражать свои мысли законченными предложениями.
— Да, да! — воскликнула я. — Я отлично понимаю, куда вы клоните. Уже несколько лет я замечаю у себя нарастающие симптомы размягчения мозга, и теперь, даже когда хочется взять себя в руки, мне практически не за что уцепиться, разве только самой тащить себя за уши.
Я пришла в восторг от собственного описания моих затруднений, но профессор Милсом, склоняясь все ниже к моим работам, продолжал:
— Н-да, очень любопытная штука, этот «асинтаксис»! Вы бы посмотрели его в словаре. Очень рекомендую, мисс Грозманн, хороший словарь — большое подспорье! Я бы не сказал, что ваша работа вообще лишена достоинств. Мне кажется, здесь можно было бы найти весьма интересные мысли, но при одном условии: если бы их можно было прочесть, если хотя бы иногда, среди длинных риторических периодов, эти мысли выражались бы посредством полноценных глаголов. Позвольте обратить ваше внимание, мисс Грозманн, на такие существенные элементы письменной речи, как точка и глагол.
Где-то в конце 1946 года у моего деда случился сердечный приступ. Пауль писал, что приступ не опасный, тем не менее мама решила ехать в Доминиканскую Республику, не дожидаясь меня. Я смогла отправиться следом только двумя годами позже, после выпускных экзаменов.
— Сама теперь видишь, какая я «добрая и хорошая», — сказала мама. — Профессор Шмайдиг сейчас очень плох, а я, не раздумывая, готова его бросить.
— Так ведь ты торопишься в Доминиканскую Республику, чтобы ухаживать за собственным больным отцом!
— Кстати, о больных отцах, — подхватила мама, — вчера профессор, впервые за все время, пожаловался на сына. Представляешь, он целых три недели не навещал несчастного старика! Как же ему будет одиноко, когда я уеду!
В тот день, когда мама оставила работу у профессора Шмайдига, он позвонил вечером и весьма чудно и даже грубо стал говорить о новой экономке, нанятой для него сыном. Потом заплакал. Он просил маму переменить решение, остаться в Англии и выйти за него замуж. Мама сказала, что не может так поступить, зато ей пришла в голову хорошая мысль: завтра из Оллчестера приезжает ее подруга Лиззи Бауэр, мы втроем нагрянем к профессору, и мама приготовит всем ужин.
Вечер удался. Лиззи, женщина некрасивая, но опытная и жизнелюбивая, обладала невероятным шармом. У нее был большой
Пока моя мать готовила ужин, Лиззи села за пианино и стала развлекать хозяина фривольными песенками, популярными в венских кабаре до прихода Гитлера. «В твой день рожденья, Джонни, с тобой останусь я — до самого утра», — пела она, нимало не смущаясь полным отсутствием голоса. Поглядывая на профессора сквозь дым сигареты, еще тлевшей рядом в пепельнице, она поводила плечами, откидывала, хохоча, голову, ни на секунду не позволяя старику отвести от нее взгляд. «Ах, Джонни, был бы день рожденья каждый день… Я о тебе мечтаю ночь и день», — наполовину пела, наполовину проговаривала Лиззи. — «Будь к двери подойти готов сегодня в пять часов». (Я никогда не осмелилась бы зазывно, как она, смотреть в глаза мужчине — сгорела бы со стыда, думала я, наблюдая за Лиззи. Может, что-то со мной не так?) Плечи профессора тоже едва заметно покачивались под домашней курткой, он не сводил с Лиззи восхищенных глаз. Потом по настоянию профессора мы отправились ее провожать. Когда такси остановилось у вокзала Ватерлоо, я краем глаза заметила какое-то движение — вроде бы профессор выпустил левую руку Лиззи из своей правой руки. Я уже решила, что это был обман зрения, но Лиззи, перехватив мой взгляд, усмехнулась и выразительно пожала плечами: «Что тут поделаешь? Он же глубокий старик». Потом профессор отвез нас с мамой до дому и поднялся к нам выпить чашечку кофе. С того дня он стал приезжать каждый вечер и оставался ужинать тем, что мама сготовила для нас с ней. Однажды он спросил, не заедет ли к нам на прощанье наша очаровательная приятельница.
— Из Оллчестера?! — воскликнула мама. — Путь-то не близкий. Такая поездка дорого обойдется.
— Позвоните ей и попрощайтесь по телефону. Я охотно заплачу за разговор, — любезно предложил профессор. И скажите, пусть приедет навестить меня, если ей случится снова оказаться в Лондоне. Как вы думаете, она приедет?
— Но мы с Лиззи уже попрощались, — ответила мама. — А вот вы можете пригласить ее навестить вас. Я оставлю вам ее номер телефона.
Этот разговор состоялся накануне маминого отъезда. Профессор так горько плакал, что совсем ослабел и расклеился, и нам пришлось везти его домой. На обратном пути мама взяла с меня слово, что я буду время от времени его навещать.
— Хотя бы ради меня, — добавила она. — Он будет ужасно страдать от одиночества!
Визиты милосердия к профессору, как и учебу, я почему-то постоянно откладывала на завтра. Потом мама написала мне, что получила от профессора письмо; ему очень одиноко, сетовал он, и порой он ночь напролет молится о том, чтобы больше вообще не просыпаться. На следующий день я уже была на пороге его дома. Дверь открыла Лиззи Бауэр.
— Я хотела позвонить тебе чуточку позже, — сказала она. — Я случайно оказалась Лондоне.