У чужих людей
Шрифт:
— Ничего, очень скоро у вас будет настоящий собственный дом, а не декорация! — сказал дон Индалесио и многозначительно улыбнулся.
Я хмуро глянула на него, потом перевела глаза на донью Пири, но она смотрела на меня так, будто хотела убедиться, что мне у нее хорошо.
— Разумеется, я имел в виду только декорации, — все так же весело продолжал дон Индалесио. — Состав исполнителей — выше всяких похвал, — галантно добавил он.
Сияя улыбкой, донья Пири предложила мне пойти посидеть на galeria, но я сначала скрылась в ванной комнате, чтобы подкрасить губы.
Когда я вышла,
— Какое приятное зрелище: двое старинных друзей за беседой, — сказала я. Но в ответ оба так улыбнулись, что у меня вспыхнули щеки, будто я сморозила глупость. Я даже вздрогнула, и донья Пири немедленно вскочила и побежала за шалью.
Шаль, хоть и шерстяная, была маленькая и жалкая. Как и galeria, выходившая на искореженную землю ухабистой дороги, над которой где-то вдали неустанно мигали разноцветные огни летного поля. В конце дороги, шедшей вверх, возводилось большое здание, и со стройки доносился беспорядочный шум.
— Пожалуй, мне пора домой, — сказала я.
Дон Индалесио немедленно встал и подал знак шоферу. Прощаясь с доньей Пири, я увидела, что шофер склонился к багажнику, будто поправлял номерной знак.
Дон Индалесио опять уселся на заднее сиденье рядом со мной и сказал:
— Я тут подумал, не заскочить ли на минутку, — если, разумеется, вы не против, — в мой летний домик, он здесь неподалеку. Мне нужно забрать кое-какие документы.
— Пожалуйста, — ответила я.
Я искоса поглядывала на его пухлое плечо, на обвисшую дряблую щеку; в полутьме салона мне казалось, что щека эта колышется чуть ли не у моего глаза. Дон Индалесио как-то странно прерывисто дышал. Может быть, у него астма, подумала я. Когда он нагнулся вперед, давая указания шоферу, его рука прижалась к моей закутанной в шаль руке (донья Пири настояла, чтобы я уехала в ней), — но я не решалась отстраниться, опасаясь его обидеть, — и замерла, едва дыша, изо всех сил избегая соприкоснуться с ним, в тайной надежде, что в конце концов он отодвинет руку.
На развилке машина свернула в сторону; дорога здесь представляла собой полосу сохлой грязи среди густых зарослей. Вдруг автомобиль стал. Во тьме проступили очертания дома. Дон Индалесио не торопился вылезать.
— Вы меня правда простите? Я всего на минутку. А может быть, вы тоже зайдете со мной и мы выпьем по стаканчику на дорожку? Пойдемте, я покажу вам свое холостяцкое пристанище.
От напряжения я плохо соображала и не нашлась, как вежливо отклонить приглашение, — чтобы дон Индалесио не подумал, будто я подозреваю его в дурных намерениях, хотя он не дал никакого повода для таких подозрений. К тому же мне хотелось смело идти навстречу вызовам судьбы.
— С удовольствием, — сказала я.
Шофер открыл дверцу, я вышла из машины. Под ногами захрустел гравий. Вокруг — кромешная тьма. Дон Индалесио уже ушел вперед и, судя по звукам, пробирался по заставленной galeria к выключателю, роняя все, что подворачивалось на пути. Зажглась лампа, и я увидела ветхий одноэтажный домишко. Дон Индалесио распахнул дверь, из нее ударил сноп света; на миг лицо шофера показалось мне страшным, перекошенным в злобной усмешке,
Войдя в логово льва, я наотрез отказалась сесть:
— Нет, спасибо, мне не хочется сидеть.
— Позвольте взять у вас шаль.
— Благодарю вас, не надо. Мне чуточку зябко, — сказала я, подрагивая.
Дон Индалесио извинился и вышел; я слышала звяканье цепочки и плеск спускаемой в туалете воды. Мне показалось, что за те двадцать минут, что мы пробыли в его бунгало, он выходил трижды, а я бродила по комнате, обеими руками прижимая к груди сумочку и старательно расправив плечи, как учила меня мама.
Комната была неприглядная, примитивно обставленная — типичная загородная холостяцкая берлога. Прямо у входной двери стоял большой современный холодильник, рядом — уютное потертое кресло и красивый стол красного дерева, на нем вперемешку валялись фланелевые брюки, ружье, присланный авиапочтой старый номер «Нью-Йорк Таймс». На стене над незатейливым камином висел свежо, свободными мазками написанный пейзаж.
Когда дон Индалесио вернулся в комнату, я спросила:
— Чья это работа? Отличный пейзаж.
— Вы полагаете? — Он подошел и стал рядом. — Ее написала моя юная приятельница. Хуанита Ривера. Ее полотна выставлены в Galeria des Bellas Artes [100] . Я рад, что он вам понравился. Собираюсь купить у нее еще несколько картин и хотел получить ваш добрый совет. У меня-то вкус совсем не развит.
Он с усмешкой покосился на свой жуткий галстук.
В ту минуту я испытала прилив нежности к этому старичку.
— По-моему, картина очень хороша, очень. Мне нравится.
100
Галерее изящных искусств (исп.).
— В доме есть еще один ее холст, хотелось бы, чтобы вы на него взглянули.
И дон Индалесио провел меня в комнату поменьше, там я увидела кровать и поспешила перевести взгляд на стену, где висел небольшой портрет дона Индалесио. Он был изображен в профиль; этот самый профиль я разглядывала в машине, когда его обладатель, не подозревая, что за ним наблюдают, предавался размышлениям, а его обвисшая щека колыхалась рядом. Хватило одного взгляда на портрет, чтобы мне стало ясно: более всего дон Индалесио похож на унылую, проницательную, циничную старуху.
— Очень удачный портрет. Как тонко передано сходство. Но пейзаж мне все же нравится больше. — Развернувшись на каблуках, я двинулась в гостиную. — К тому же он крупнее. При покупке картин вам стоит руководствоваться ее советами. По сравнению с этой художницей я всего лишь дилетант.
— Ладно. Допустим. Но, понимаете, эта молодая дама на меня немножко рассердилась. И больше мне советов не дает. Ну, — заключил он, — поехали.
Взяв со стола пачку бумаг, дон Индалесио подхватил меня под локоть, вывел из домика, запер дверь, выключил свет и опять усадил на заднее сиденье, после чего молча опустился рядом и нахохлился в своем углу.