У чужих людей
Шрифт:
А сама живо представила бурную сцену в его домике, в знакомой мне обстановке, где я стояла, прижав сумочку к груди, словно оборонялась от чего-то. Внезапно мне стало страшно оттого, что я не поддалась искушению. Что, если я вообще неподвластна соблазну? От этой мысли я пришла в ужас.
Глава двенадцатая Нью-Йорк:
мой собственный дом
В 1938 году, когда евреи в Австрии осознали, чем грозит им приход Гитлера, они побежали в американское консульство. Каждый получил номер вроде тех, что дают покупателям в некоторых нью-йоркских булочных — чтобы обслужить всех строго по очереди. Но пресловутая «Американская квота» — каким до боли знакомым стало для нас это словосочетание! — очень отдаленно напоминала систему обслуживания в булочной, поскольку просителям
До номеров моих бабушки и дедушки, выходцев из Венгрии, очередь по квоте дошла только в 1949 году, спустя почти год после смерти деда. И бабушка, а ей уже стукнуло семьдесят пять, уехала в Нью-Йорк одна. Ничего хорошего в Америке нет, писала она. Еврейский комитет подобрал ей жилье на двоих с некоей Амалией Крюгер, старой каргой, которая даже приличный суп сварить не умеет, а когда бабушка решила ее поучить, та велела убираться с ее кухни; естественно, бабушка больше никогда не станет с ней разговаривать. Один Бог знает, доживет ли она до нашего приезда в Америку, потому что занемогла от тоски.
В 1950 году пришел черед номера Пауля, и он уехал к матери в Нью-Йорк. Однажды вечером он повел ее прогуляться по Риверсайд-драйв [101] , и там они столкнулись с Фрайбергами, — те, прожив в Америке больше года, решили вернуться в Вену.
— Летом в Нью-Йорке вообще невозможно находиться, здесь хуже, чем в Сантьяго. Сами увидите! А уж о культуре и речи быть не может, — твердили они, поджимая губы и дружно качая головами.
Фрайберги предложили Паулю снять их квартиру на 157-й Вест-стрит, поскольку срок аренды еще не истек. От входа узкий коридор вел прямиком в кухню; слева находилась комната бабушки, справа — Пауля. В мае 1951 года мы с мамой тоже приехали в Нью-Йорк, и Пауль перетащил свою кровать в комнату бабушки, купил нам две кушетки и пианино для мамы. Так комната справа стала гостиной и столовой одновременно: там, за кухонным столом с пластиковой столешницей, мы вчетвером и ели. Из прочей обстановки имелись несколько старых громоздких и шатких комодов, полученных от Армии Спасения. И все-таки я была приятно удивлена: комнаты довольно просторные, с высокими потолками. Я мысленно переставила и покрасила мебель, набросила на кушетки дорогие покрывала. В голове роилось множество способов украсить квартиру. Пауль пообещал, что как-нибудь поможет мне преобразить наше жилище.
101
Риверсайд-драйв — улица в западной части Манхэттена, вдоль реки Гудзон; с нее открываются живописные виды.
В первый же вечер он повел меня на Риверсайд-драйв. Мы прошли один квартал.
— Слушай, а здесь красиво! — обрадовалась я. — Не хуже, чем на набережной Темзы! Было бы еще красивее, если бы не эта мерзкая реклама. — Я указала на щиты вдоль шоссе, по которому навстречу нам летели ярко-белые огни фар и в обе стороны удалялись красные габаритные огоньки. Дорога без конца, подумала я. (Мысль мне понравилась; не забыть бы вставить ее в письмо моим лондонским друзьям по университету.) С другого берега, из Нью-Джерси, реку устилали неоновые рекламы, их яркие, без полутонов призывы дрожали на поверхности воды. — Особенно вон там, — продолжала я. — Даже глаза режет. Смотри, из-за них небо кажется фиолетовым.
Наутро мы с мамой решили сходить в агентства по трудоустройству. Бабушка провожала нас до порога.
— Носовой платок взяла? А деньги? Ключи не забыла? А ты захватил пакет с едой? — обратилась она к Паулю, который шел на работу. — Возвращайся скорее! — напутствовала она каждого из нас.
Над 157-й улицей вставало солнце и, отражаясь в зеркальных окнах Республиканского клуба, под которым находилось агентство Рексхолл, слепило так, что приходилось загораживать глаза ладонью. Омытое утренними майскими лучами, все вокруг сверкало — и грязные, провинциального пошиба лавчонки в этой части Бродвея, и желто-зеленые такси. Мы спустились в метро и вышли на Сорок второй улице. Я показала работникам агентства диплом бакалавра по специальности «английский язык и литература» (с отличием), полученный в Лондонском университете, свидетельство о победе в конкурсе на лучший рассказ и
— Америка — страна неограниченных возможностей для тех, кто умеет управляться с продукцией Ай-Би-Эм [102] , — заметил вечером Пауль.
Сам он работал в очень известном нью-йоркском исследовательском центре. Поначалу Пауль пытался найти работу в лаборатории, там знания по медицине ему очень пригодились бы, но диплом Венского университета в США не котировался. Все же чиновники из отдела кадров заинтересовались его опытом по части скотоводства, приобретенным в Сосуа, и предложили работу при подопытных животных. Пауль поинтересовался, есть ли у него шанс добиться повышения и перевода в лабораторию, и в ответ услышал: невозможно сказать заранее, где и когда подвернется такой случай.
102
Ай-Би-Эм (IBM) — концерн по производству электронной техники; существует с 1925 г.
Мама нашла место на Пятой авеню, на кухне под одним из ресторанов известной в Нью-Йорке сети. Мама помогала готовить закуски. По ее собственным словам, она раньше и не слыхивала о фирменных блюдах, которыми гордился ресторан, и даже когда сама научилась их готовить, не узнавала на слух их американских названий из-за помех в переговорной трубке, а работавшая рядом сердитая негритянка не желала ей ничего объяснять. Мама опасалась, что потеряет работу, и по вечерам возвращалась домой в слезах от волнения и усталости.
Мне подвернулась канцелярская работа за сорок долларов в неделю на обувной фабрике в Квинсе. Я сидела за длинным столом и вместе с другими работницами заносила поступающие заказы на розовые картонные листы. Слева от меня сидела тучная прыщавая блондинка по имени Шарлин. Я рассказала ей, что только что приехала из Доминиканской Республики, где преподавала английский, что я австрийка, но десять лет жила в Англии. Шарлин презрительно глянула на меня холодными голубыми глазами и пробурчала своей подружке, что лучше бы приезжие со своими дурацкими акцентами убирались туда, откуда приперлись. В обязанности Шарлин входило записывать, что рабочие хотят заказать на обед, а я должна была приносить еду из закусочной этажом ниже. Но Шарлин всегда дожидалась ровно двенадцати часов, так что я поневоле теряла десять минут законного обеденного перерыва. Вскоре я обнаружила, что если немножко помешкать, я попадаю в толпу рабочих, стекающихся к раздаточной с других этажей, и вредина Шарлин теряет целых двадцать минут перерыва. Помню охвативший меня восторг, но рано я радовалась, потому что она нанесла ответный удар. Наша месть становилась все изощреннее.
По ночам мне снилось, что мы с Шарлин объясняемся и кидаемся друг другу в объятия, но каждое утро перед уходом на работу меня рвало. В обед, чтобы не видеть повернутой ко мне отвратно жирной спины, я уходила с фабрики и бродила по промышленному району, переступая через рельсы заброшенной узкоколейки и не встречая ни единой живой души. Как-то двое рабочих в синих комбинезонах, пивших кофе из термоса на ступеньках проржавелого вагона, помахали мне руками. И у меня сразу поднялось настроение. Потом я неожиданно вышла к воде и в отдалении увидела на берегу гигантское прямоугольное здание Организации Объединенных Наций; казалось, оно стоит буквально на собственном отражении. Я побежала обратно, на свое рабочее место, мысленно сочиняя письмо лондонским друзьям.
Возвращаясь вечером домой, я заметила, что за кухонным окном стоит бабушка, а когда я вышла из лифта, она уже открывала мне дверь.
— Зачем поджидать нас у окна? — спросила я, целуя бабушку. — Могла бы и посидеть.
— Твоя мама запаздывает!
— На сколько? Всего лишь на одиннадцать минут!
— Мало ли что могло с ней случиться! — не унималась бабушка.
— Что ж, давай прикинем, — я начала загибать пальцы, подсчитывая поводы для задержки. — Может быть, у нее затянулся разговор с заведующим; или она решила пройтись по Пятой авеню — полюбоваться витринами, а может, поезд метро остановился между станциями…