У Дона Великого на берегу
Шрифт:
— Экие окаянные! — ворчал по привычке.— Ништо вас не берёт.
Всё ж одного поколол, другого посек мечом.
Но положил на него глаз предводитель генуэзцев, тот самый, что диковинно навестил на Красном холме Мамая. Остриё тяжёлого копья направил в самую Найдёнову грудь. И лопнули бояриновы доспехи, вошло холодное копьё в жаркое Найдёново тело...
Поболее своих было подле Михаилы Андреевича Бренка, что бился под чёрным великокняжеским
Слуг своих, что бились рядом, подбадривал:
— Держись, ребята... Всё одно, наша возьмёт!
И краем глаза поглядывал на чёрный стяг, что вился-трепетал на ветру, удерживаемый Данилкой военным великокняжеским слугой, добрым ратником. Со стрелой между глаз начал падать с коня Данилка.
— Стяг, ребята! Знамя берегите! — закричал Михаила Андреевич.
И рука другого воя, боярину уже чужого, подхватила стяг.
Сатанело прорубались саблями ордынцы к чёрному стягу и воину в золочёных доспехах на белом коне, принимая его за великого князя московского Дмитрия Ивановича.
Снова покачнулся стяг. Теперь ещё ниже склонился. И снова закричал Михаила Андреевич Бренк зычно:
— Знамя! Держи знамя, соколы!
Сколько раз так было, кто сочтёт?
Посередь жаркого боя взмахнул саблей боярин Бренк, дабы сразить очередного ордынского воина. А ударить не сумел. Тяжелая ордынская стрела, сестра той, что сгубила хлипкого Тюню, воткнулась боярину в горло. Меткие, что ни говори, ордынские воины! С малых лет приучены к коню луку и аркану. Разжалась бессильно широкая бояринова ладонь, и каленая сабля пала на землю. Качнулся верный друг великого князя Дмитрия в седле. Головой поник. Покатился золоченый шлем на сыру землю следом за саблей. Открылись Бренковы светлые кудри вольному донскому ветру, который их пошевелил, словно погладил на прощание. И обмякло статное тело молодого боярина-воина, поползло с коня.
В первой схватке рядом с испытанными воинами бился великий князь Дмитрий Иванович. В левой руке — круглый, восточного дела, щит. В правой — оружие вовсе не княжеское: дубинка-палица, окованная железом.
Давно, сызмала копилась ненависть великого князя Дмитрия к Орде, её жадным и высокомерным ханам, чванливым вельможам и алчному, хищному воинству. На всю жизнь врезалось в памяти, как отроком ездил в Орду искать милости — ярлыка на великое княжение Владимирское. Помнил разорённые Ордой русские города и сёла, горькие седые пепелища. Помнил, крепко помнил о русских пленниках и полонянках, коих держали за скот в Орде. И, подобно скоту, продавали. Всё помнил великий князь!
И теперь сполна платил за поруганную родную землю.
Шарахались в испуге ордынские всадники от могучего воина с круглым щитом, орудовавшего богатырской дубин-кой-палицей. Сабля от шлема, глядишь, и отскочит. А палицей, окованной железом, бил князь ворогов наповал.
Вася Тупик, что дрался подле великого князя, восхищённо крикнул:
— Глянь,
Однако и великому князю доставалось. То копьём в грудь, то саблей по шлему, то опять копьём. Иной раз отобьётся щитом, а иной раз и нет. Озлились ордынцы. Уж больно много ихнего брата положил воин с дубинкой.
Кабы знали они, кто был этот воин!
Содрогаясь от копейного удара, или качаясь в седле от сабельного, Дмитрий Иванович поминал добром того вои-на-ополченца, что отдал ему свои доспехи. Многажды они сберегли великого князя Дмитрия от верной смерти. Двух коней сменили под князем: одного — раненного, другого — убитого.
Однако, несмотря на всю воинскую храбрость и отвагу, поначалу медленно, а потом и быстрее, стали теснить ордынцы русские полки. Войско большее было у Мамая. И состояло оно из воинов, не ополченцев. И всё то примечал с тревогой великий князь.
Чёрный стяг, видел он, всё чаще клонится к земле, дёргается из стороны в сторону. Знать, шла за него схватка уже вплотную.
Пал, наконец, стяг. Не поднялся...
Взвыло от радости и торжества Мамаево воинство, рванулось ещё более осатанело вперёд.
— Держись, ребята! — крикнул великий князь.
Отбросил щит и, обеими руками ухватив палицу, обрушил её со страшной силой на одного, другого, третьего ордынца.
Вася Тупик и иные, что были рядом, подобно князю стояли стеной.
Храбры были русские воины. Однако числом, а ополченцы и умением уступали ордынцам.
И вот уже слева, там, где более всего находилось бывальцев, послышались визг и рёв. Прорвали ордынцы полк левой руки. Ринулись обходить русскую рать с тыла, заранее торжествуя победу.
И сказал Мамай сам себе: «Волосы наши разрываются, глаза наши не могут огненных слёз источить, языки наши немеют, гортань моя пересыхает и сердце останавливается, внутренности мои разрываются, колени мои изнемогают, а руки цепенеют».
Сколько раз великий князь сегодня вспоминал запасной полк. Боялся, не сорвался бы до времени князь Владимир Андреевич серпуховской, его двоюродный брат, горячий и отчаянный без меры. Ни единого звука, свидетельствующего о присутствии в Зелёной дубраве засады, не приметило Мамаево воинство.
«Спасибо тебе, Дмитрий Михайлович!» — думал великий князь об осторожном и расчётливом воеводе своём Боброке Волынском.
Заслышав ордынский вой, почитай, позади себя, сказал тихо:
— Теперь, братья, самое время...
И в то мгновение вынырнуло из толпы ордынских воинов красное щербатое лицо. Русское. Виденное прежде. Мелкие зубы ощерены. В глазах — радость охотника, настигшего вожделенную дичь.
«Узнал!— мелькнуло в голове князя Дмитрия.— С ордынцами, вражина!»
Рот отверз Гришка Хряк, заорал победно:
— Вот он, великий князь!
Топор поднял, дабы обрушить убойный мясниковыи удар. Не поспевал оборониться Дмитрий Иванович. Слишком внезапно объявилась Гришкина щербатая рожа. Да и замешкался чуть великий князь, увидев перед собой русского.