У фламандцев

Сименон Жорж

Машер стоял обескураженный, смущенный. Маргарита переводила с одного на другого свои большие невыразительные глаза.

— Я думаю, что вы… — начал инспектор.

А Мегрэ встал, любезный, с сердечной улыбкой. Обращаясь главным образом к Анне, он сказал:

— Вот видите!.. Я вам сейчас говорил о молотке…

— Замолчите! — умоляюще проговорила Маргарита.

— Что вы делаете завтра днем?

— Как всегда по воскресеньям… Проводим время в своей семье… Не будет только Марии…

— Вы мне позволите зайти к вам и засвидетельствовать

свое почтение? Может быть, вы приготовите этот замечательный рисовый пудинг?

И Мегрэ направился в коридор, где он надел пальто, которое от дождя стало вдвое тяжелее.

— Извините меня… — пробормотал Машер. — Это комиссар пожелал…

— Пошли!

Глава 8

Посещение монахинь ордена Святой Урсулы

Возле того места, где выловили фуражку, собралась группа людей, но комиссар, увлекая за собой Машера, направился в сторону моста.

— Вы мне ничего не сказали об этом молотке… Иначе было бы очевидно…

— Что ты делал весь день?

У инспектора был вид нашалившего школьника.

— Ездил в Намюр… Хотел удостовериться в том, что Мария Питерс и в самом деле вывихнула…

— Ну и что же?

— Меня туда не пустили… Я оказался в женском монастыре, где монахини смотрели на меня, как на таракана, попавшего в суп…

— А ты настаивал?

— Даже угрожал им.

Мегрэ скрыл улыбку, он забавлялся. Возле моста он вошел в гараж, где можно было взять напрокат автомобиль, и попросил машину с шофером, чтобы съездить в Намюр.

— Пятьдесят километров туда и пятьдесят обратно вдоль Мёзы.

— Поедешь со мной?

— А вы хотите?.. Ведь я вам объяснил, что вас туда не пустят. Не говоря уже о том, что теперь, когда нашли молоток…

— Ладно! Займись чем-нибудь другим. Возьми и ты машину. Объезди все маленькие вокзалы на двадцать километров вокруг. Убедись в том, что речник не уехал на поезде…

И машина Мегрэ тронулась в путь. Удобно раскинувшись на сиденье, комиссар с блаженством покуривал трубку; снаружи ничего не было видно, кроме огней, горевших, как звезды, по обе стороны пути. Он знал, что Мария Питере была учительницей в школе, которую содержали монахини ордена Святой Урсулы.

Он знал также, что в церковной иерархии эти монахини занимают такое же место, как иезуиты, то есть образуют в некотором роде аристократию, занимающуюся преподаванием. Школу в Намюре посещали дети из высшего общества этой провинции.

Поэтому и было так забавно представить себе, как Машер спорит с монахинями, требует, чтобы его впустили, а главное, еще угрожает.

«Я забыл спросить его, как он их величал, — подумал Мегрэ. — Наверное, он говорил „мадам“ или „сестрица“.

Мегрэ был высокий, тяжелый, широкоплечий, с крупными чертами лица. Однако же, когда он позвонил у входа в монастырь на маленькой провинциальной улице, где между булыжниками росла трава, сестра-привратница, открывшая ему дверь, ничуть не испугалась.

— Я хотел бы поговорить с настоятельницей, —

сказал он.

— Она в часовне… Но как только служба кончится…

И его провели в приемную, по сравнению с которой в столовой Питерсов царили беспорядок и неопрятность. Здесь вы, словно в зеркале, могли видеть в паркете свое отражение. Чувствовалось, что даже самые мелкие предметы никогда не переставлялись с места на место, что стулья уже долгие годы стояли в том же порядке, что часы на камине никогда не останавливались, не спешили, не отставали…

В коридорах, выложенных роскошными плитками, слышались скользящие шаги, порой шепот. А издали доносилась нежная органная музыка.

Коллеги с набережной Орфевр, конечно, удивились бы, увидя, как свободно чувствовал себя здесь Мегрэ.

Когда вошла настоятельница, он скромно поклонился, назван ее так, как полагается называть монахинь ордена Снятой Урсулы: «матушка».

Она ждала, спрятав руки в рукава.

— Извините, что я побеспокоил вас, но я хотел бы попросить у вас разрешения посетить одну из ваших учительниц… Я знаю, что по правилам это не положено… Но поскольку дело идет о жизни или, во всяком случае, о свободе человека…

— Вы тоже из полиции?

— Кажется, к вам приходил инспектор?

— Был какой-то господин, который сказал, что он из полиции, нашумел здесь и ушел, крича, что мы еще о нем услышим…

Мегрэ извинился за него, оставаясь спокойным, вежливым. Он произнес несколько любезных фраз, и немного погодя привратнице было поручено предупредить Марию Питере, что ее хотят видеть.

— Это очень достойная девушка, не правда ли, матушка?

— Я могу сказать о ней только одно хорошее. Вначале мы, настоятель и я, сомневались, принимать ли ее, потому что ее родители коммерсанты… Дело не в их мелочной лавке… Но тот факт, что там продают вино на разлив…

Однако же мы не посчитались с этим и нисколько не жалеем… Вчера, спускаясь с лестницы, она вывихнула Щиколотку и с тех пор лежит в постели очень подавленная — она считает, что подвела нас…

Вернулась сестра-привратница. Мегрэ пошел за ней по бесконечным коридорам. По дороге он встретил несколько групп учениц. Все они были одинаково одеты: черное платье в мелкую складку и вокруг шеи голубая лента.

Наконец на третьем этаже отворилась дверь. Привратница не знала, оставаться ли ей здесь или уходить.

— Оставьте нас, сестрица…

Совсем простая комнатка. На стенах, выкрашенных масляной краской, религиозные литографии в черных рамках и большое распятие.

Железная кровать. Тщедушная фигурка, едва заметная под одеялом.

Мегрэ не видел ее лица. Закрыв дверь, он несколько секунд стоял неподвижно, не зная, куда деть свою мокрую шляпу, свое толстое пальто.

Наконец он услышал подавленный плач. Но Мария Питере все еще прятала голову под одеяло и лежала лицом к стене.

— Успокойтесь! — машинально прошептал он. — Ваша сестра Анна, наверное, сказала вам, что я скорее ваш друг…