У града Китежа(Хроника села Заречицы)
Шрифт:
Третий день Севостьян метался в жару, глаза налились кровью, казалось, в них сгорал остаток его жизни. В бреду он поднялся и одним прыжком бросился к двери, но силы ему изменили, и он растянулся у порога…
На полу лежал человек, зараженный расколом Заволжья: человек восприимчивой души, полный закоренелых предрассудков и какой-то дикой отваги во всем. В одном и том же Севостьяне — необузданное своеволие, дерзость и беспрекословная покорность, с какой он шел «креститься». И этот же Севостьян перед тем одиночкой выходил на медведя. Каким-то
Севостьяна подняли с пола. То, что он был еще жив, объяснили «чудом». Но отец, глядя на сына, испытывал неловкость: «Парень-то умирает во цвете лет…» Севостьян хрипел так, будто легкие его разрывались на части. «Вот так святой!» — перешептывались соседи. А больной в беспамятстве то и дело вскакивал с кутника. Брат Иван удерживал его, иногда взглядывал на отца — и в душе его поднималась злоба.
— Не по разуму ты, брат, поступил… По глупости своей, — приговаривал он горестно.
Неделю спустя после крещения Севостьяна в избе отца происходило собрание евангелистов. Иван сидел, задумавшись, у окна. В задней половине дома, на печи, все еще стонал Севостьян. Перепевы одних и тех же духовных стишков Ивану давно наскучили. Но он все еще не смел уйти из избы, не спросив на то разрешения отца.
По улице прохаживались девушки. На гулянье спешила проворная сестра Кольки Бекетова — Анка. Она увидела в окне Ивана, улыбнулась ему и поманила. Иван, тяготившийся домашней строгостью, провожая глазами Анку, заволновался. Его кудрявая голова закружилась, и уже ничто не шло на ум. Это заметил отец и сказал присутствующим. Тут же все упали на колени, прося покровителя человечества избавить Ивана от мирского соблазна.
Когда окончилось обрядное моление, гуляющая молодежь за деревней водила хоровод. Иван поужинал, надел пиджак и, никому ничего не говоря, направился к двери.
— Ты куда? — спросил отец.
У парня на глазах показались слезы. Он не успел раскрыть рта, как родитель уже стоял у двери.
— Куда?.. Не давайся в обман!
— Я больше не буду сидеть на ваших молениях. Ухожу гулять.
— Постой, постой!.. В уме ли ты? Повтори-ка еще раз.
— Не на то я, отец, родился, чтобы сидеть в избе и слушать ваши молитвы. Все вы хуже всяких еретиков… Ухожу!
— Если так, — закричал отец, — уходи и не возвращайся домой — не пущу! Слышишь — не пу-щу!
— Не надо… я сам как-нибудь прокормлюсь… — С этими словами Иван вышел из дому. На улице он стал себя успокаивать: «Пойду к Дашкову на делянку, стану жить в зимнице. Сила-то у меня есть, поди Тимофей-то Никифорович не слепой».
На полянке, возле дороги, идущей на Ватрасскую яму, девушки водили хоровод. Какая-то особая приветливость, успокаивающая тишина стояла в тот вечер. После заката солнца сладко пахло лесами. Иван шел к хороводу и чувствовал, как теплый ветерок пробегал по его обветренному лицу и будто приветствовал его решение.
Увидя приближавшегося
— Что с тобой, евангелист?
— Не был им и не буду, — опустив глаза, ответил Иван.
— А кем ты теперь сташь?
— Не знаю… Седни вон к Анке Бекетовой пойду спать, она приманила меня сюда.
После хоровода Иван вместе с ребятами пошел к Костьке — своему старинному дружку. Он заходил к нему в последний раз три года назад и не замечал, как вырос за это время. Сегодня Ивану пришлось наклонить голову, чтобы не задеть за притолоку.
Ночевать он домой не пошел — спал на чужом сеновале. Заявился только утром. Отец искоса посмотрел на сына и сказал:
— Ты же себя и нас сгубил. Все мы теперь грешны перед господом…
— Я сам за себя отвечу, — хмуро сказал Иван.
Севостьян, претерпев затянувшуюся болезнь, удивился, узнав о семейном разладе. Когда зашел разговор о непослушании Ивана, Севостьян сказал отцу:
— Што же ты, отец, мешаешь нам жить?!
— Молчать! — закричал на Севостьяна Макаров. — Я еще большак в доме!
Своим окриком он не испугал сыновей, — наоборот, отец понял: его угрозы бесполезны. После разговора Севостьяна с отцом Иван стал смелее. Брат его подбадривал. Пока Севостьян после болезни еще задыхался от кашля, Иван по вечерам уходил на гулянки.
В престольные праздники — так было заведено исстари — лыковские парни приглашали друг друга в гости, угощались медовицей, пивом. Иван знал: отец его с выпивками в дом не пустит, а приглашать гостей к соседям не хотелось. В конце концов Иван решил: «Будь что будет, на праздники позову к себе гостей». Севостьян обещал брату поговорить об этом с отцом.
Накануне рождества Иван для храбрости немного выпил и, как загулявший бурлак, явился домой с намерением повторить отцу, что он соберет к себе на праздник ребят.
— Я тебе сын или бездомный бурлак? — спросил он отца.
— В чем дело? — удивился Макаров.
— Я гуляю. Меня угощают, а где я живу — никто не знает. Так вот: на праздник уступи мне избу и не мешай нам.
— Без вина угощайтесь, а с вином не пустим, — вмешалась в разговор Ефросинья.
Иван поднялся с лавки и, словно обезумевший, закричал:
— Если вы к празднику не выйдете из избы, от вас только лоскутки останутся!
Севостьян встал рядом с братом, обращаясь к отцу и сестре, сказал:
— У нас две избы. Вы с вашими евангелистами отправляйтесь в заднюю избу — спасайте там ваши души, а переднюю освободите нам. Да — нам!
Через некоторое время Севостьян заявил отцу, что жить вместе с ним не хочет и просит разрешения жениться.
Казалось, на этом семейные распри кончились. Но отец не раз, краснея от гнева и пересудов своих единомышленников, снова принимался убеждать сыновей: