У града Китежа(Хроника села Заречицы)
Шрифт:
Часа в два ночи Иван проснулся от стука.
— Иван, Иван, погляди-ко в окно, — вполголоса вызывал брата Севостьян.
Брат слез с печи, видит: под окном стоит Севостьян, а рядом с ним Полька Маслова. Иван впустил их в избу.
— Теперь нам станет веселее, — сказал Севостьян. — В доме две хозяйки будет.
— Весело, да еще как, — отозвался Иван, ударяя Севостьяна по раздувшемуся карману пиджака, где у него находилась бутылка водки.
Макаровы за всю ночь не сомкнули глаз. Утро разогнало спрятавшиеся с ночи тени. В избе было совсем светло.
СОЛДАТЧИНА
Андрей
— …В говение Керженец проходит льдом, — рассказывал он сослуживцам. — Заулыбается береза, птица налетит, за зиму наработают леса видимо-невидимо, погонят плоты. Рабочий народ Лыковщины подвалит к берегу. Заухают «Дубинушку». А чтоб прытче растуривались, хозяин подкинет на водочку. Отвалят плоты, и народ запоет песни. Приплывут к Волге. Там лес купцы ждут. Волга в эту пору прибывает, своей водой давит керженскую воду. В затонах лес кошмят, сгруживают плотов двести-триста вместе. Соберут «сойму» и плывут на экой-то махине до Царицына, до Астрахани. К осени вертаются домой. Кои сумеют сберечь копейку, те, глядишь, и рублик тащат в семью, а кто винцо попивает — тот возвращается с поплавки гол что сокол! Вы только поймите, что такое наш Керженец, наша Волга! — говорил Медведев. — Кто хоть раз сплавал по Волге — его весной цепями не удержишь дома. Жену, детей оставляет, рядится к Дашкову или Инотарьеву. Откажут наши богачи, умоляет лоцмана. Исконный бурлак считает — на плотах не жизнь, а удовольствие. Тут тебе и харчева, тут и кошевар, тут тебе и нары просторные — солнце видишь от восхода до заката. А раздолье-то, раздолье-то волжское! Его ни с чем не сравнишь…
Так же вот, как бурлаки, по одной весне уплыла с плотами и мать Андрея Медведева. Уплыла и не вернулась. Еще хлеба стояли несжатыми, пришла весть, что-де Марью Афанасьевну в Нижнем нашли на берегу мертвой. Никто по ней не разложил ни ладана, ни сорочин не справил.
Гришенька по найму гнал смолу, жег угли Дашкову. Андрюшка помогал ему. Куб дашковский был кирпичный: и угли в нем зноились, и смола стекала в кадки.
Насадит, бывало, Гришенька поленьев, затопит, ждет — смола выйдет, Андрюшка закупоривает отверстие и следит, как смола вытекает. Остывал куб — выгребали уголь, загружали его в кули. А Гришенька снова садил лес. Той зимой Гришенька от стужи занемог. Андрюшку Тимофей Никифорович не считал пригодным к такой работе. А паренек все уже мог делать, всех умел слушаться и всем подчинялся. В людях его не хаяли. Только Дашков не верил в его самостоятельность, хотя Андрей покоя себе не давал в работе — на все был безотказным. У него уже имелись и новые лапти, да не одна пара, и онучки. И уж никому сирота не жаловался на свою долю.
Так незаметно подошло время и солдатчины, надо было идти на царскую службу.
Заречинцам казалось, что все девки липли к Медведеву. «Он и не пьяница, он и табак не курит, и парень-то он самый честный», — говорили про него.
В двенадцатом году Андрея призвали на службу. И тут по-иному зачалась его жизнь. Наконец-то он увидел крашеные дома. Сначала служил в Белостоке, из Белостока попал в Ковно, из Ковно — в Гродно. Затем — в Вильну и, наконец, в Дубейсы…
Был конец марта. В Польше оживали сады, а в Заволжье в это время приятно ступать по хворосту. Он хрустит, словно хочет рассказать людям лесные тайны. В такую пору, думал Андрей, хорошо поднять голову и крикнуть от радости в синюю вышину, что ты живешь, видишь лес, небо и крашеные дома.
В местности, где служил царскую службу Андрей Медведев, начинались полевые работы. В одну из пятниц роту драгунов построили и повели в полковую церковь. После вечерни Медведев, как и другие, пришедшие с ним, купил у церковного сторожа двухкопеечную свечу и ждал очереди на исповедь.
По стенам маленькой церкви висели бедные, почерневшие иконы. Зажженные лампады бросали на них пятна слабого теплого света. На клиросе, за ситцевой ширмой, будто кто-то ворчал: там исповедовались солдаты. Церковная тишина изредка нарушалась осторожными мерными шагами драгун. Некоторые из них выходили из-за
Вот и Медведев ступил на приступки амвона и очутился перед полковым священником. Он так же, как и все, поклонился ему в ноги и положил на аналой свечу. Недолго спрашивал его батюшка о совершенных грехах и под конец задал Андрею вопрос:
— Не имеешь ли хулы на правительство?
— Как же не иметь, — ответил Медведев, — когда меня, единственного сына, взяли.
Батюшка от его слов точно ожегся о свечу. Не говоря больше ни слова, перекрестился, поставил Андрея на колени, «отпустил грехи» и попросил его позвать следующего…
В субботу драгуны причащались. После принятия «святых тайн» эскадронный командир вызывает к себе Андрея.
— Жалко мне тебя, Медведев, — встретил его командир. — Солдат ты хороший, запевала еще лучший, ни в чем не замеченный, а по глупости наболтал на себя. Кто тебя, дурака, тянул за язык на исповеди? Мерзавец ты эдакий! — И командир изо всей силы ударил Андрея по щеке. — Понял, за что?.. А теперь ступай… Тут тебе и весь суд.
Андрей повернулся идти.
— Стой, — вернул его эскадронный. — Выйдешь от меня, сплюнь драгунскую оплеуху и запомни: другой бы на моем месте тебя, сукина сына, в Сибирь загнал… в Сибирь! За нерадение к его величеству. Понял?! В Сибирь или на виселицу, негодяй! Понял?
— Так точно, ваше благородие!
— То-то… человек ты русский, а в церкви произносишь хулу на его величество!.. Ступай!..
Яблони покрылись сверху донизу плодами. Яблоки надули красные щеки. На ветки нерешительно садились только что оперившиеся молодые птицы и робко подавали голоса. В это время Андрей Медведев сидел на гауптвахте и ждал вызова. На допросе он рассказал следователю:
— Мы поехали к помещику кормить коней. Фамилию его не могу знать, ваше благородие. У него посеян был клевер, мы пустили на поле коней, а сами пошли гулять на дорогу. Остановились у корчмы. В корчме выпивали пехотинцы семнадцатого стрелкового полка, и у нас синими завязалась драка. Подрались по-хорошему, можно сказать — от нечего делать, и разошлись. Когда мы были уже на конюшне, узнали: пехотинцев арестовали за то, сказывали, что они с проезжей барской кареты — госпожа, слышь, какая-то ехала — срезали корзину с вином. Распечатали редкое, барское вино и выпили. Выпили и на дороге уснули. Когда дилижан барыни приехал в Марьян Поле, хватились корзины. Городовые пошли на шоссе, нашли пьяных пехотинцев. Им отказаться нельзя, — корзина при них, нечего было и спрашивать. «Но мы, говорят, пили не одни, с нами были кавалеристы девятого драгунского полка». И вот с того дня забрали нас двоих, ваше высокоблагородие, и отвели на городскую гауптвахту.
— Так-так… отвели, значит, на гауптвахту?
— Да, на гауптвахту… Но я не виновен, ваше благородие, корзины не видел, а мне за это не дали матраца. Я тогда и уговорил товарища бежать с гауптвахты. Решились мы на это с Сухарьковым: принесут, мол, обед, а в это время камеры не заперты, мы и убежим, только не из-под замка: думали, будет легче отвечать, коли поймают. Договорились. Пошли в отхожее, видим — на площади много народу, базар был. «Бежим, — говорю Сухарькову, — стрелять не станут». И пустились на волю. Тут закричали: «Держи, лови, стреляй!» Стрелять нельзя, кругом народ. Я бегу, а Сухарьков упал. Оглянулся, а его уже окружили. Эх, мол… — сощурив большие глаза, Андрей Медведев почувствовал желание выругаться, но спохватился.
— Кто такой этот «мол»? — спросил следователь.
— Это я, ваше благородие, выругаться хотел. Эх, мол, мать твоя, летит на базар с корзиной.
— Как ты сказал? Летит с корзиной?
— Точно так, ваше благородие, с корзиной. Сухарькова, значит, окружили, били, а я бежал. У меня в руках сапоги. Позади кричат: «Держи его, держи!!» Но я уже выбег на шоссе. По мосту идут два поляка. Думаю, если станут задерживать, ударю сапогами или схвачу поперек туловища — и за мост, — а в руки не дамся. Но они посторонились и прошли, не сказав ни слова. Время клонилось к вечеру, люди уже ушли с полей, я своротил с дороги… Увидел хату, недалеко березник, там же канавка и под березником застенье, куда я и лег, когда уже на небе показался месяц. Одежи на мне один мундир. Снял его, окутался, слышу, свистят…