У града Китежа(Хроника села Заречицы)
Шрифт:
— Значит, летит с корзинкой, — ни с того ни с сего перебил Андрея следователь и спросил: — Мать у тебя есть?
— Нет, — ответил Медведев, горько усмехнувшись. — Жила она в Лыковщине богато, лучше всех, а отца у меня нет и не было. Можно, ваше благородие, дальше говорить?
— Продолжай.
— Ну, думаю, найдут — застрелят. И я взмолился… Слышу, у дома тявкают собаки.
— Так ты мне не сказал, как ты взмолился?
— Матушка, прошу, пресвятая богородица, закрой меня хоть фартуком своим, а я в полк сам вернусь.
— Гм… Фартуком просил закрыть, — улыбнулся следователь.
— Да, передником. А собаки визжат, драгуны наши едут и свистят, а перед ними кружится одна собачонка, она на меня лаяла, и я думал: того гляди, сгребут меня. Драгуны же решили, что псы лают на них. Проехали мимо и поскакали
— Ну-ну, давай и ты пой, только не громко… Наши драгуны хорошо поют… А что же пела та девушка?
— Не знаю, ваше благородие, как она у них поется. Так вот, хозяйка, что ли, или ейная дочка видит — я есть хочу. Ставит она мне на стол блюдо с печенкой и легким, подает хлеба и улыбается. Хорошая девушка, ваше благородие. Накормила она меня досыта. Вошел тут к ней поляк, спрашивает: куда я иду? «Пробираюсь, — сказываю, — за границу, а где пройти, штоб не видели солдаты, не знаю». И рассказал ему все, ваше благородие, как вам, не утаив ни одного слова. Поляк помолчал, потом подошел к окну и сказал: «Иди этой дорожкой, ни с кем не встретишься, она тебя проведет в Волковишки…» К вечеру я дошел. В большом местечке уже зажигались огни. По темной окраине, выложенной булыжником, я вошел в улицу. Иду напропалую, хотел уж, штоб забрали. Мне надо сворачивать, впереди вижу — четверо городовых, думал воротиться. Когда стал к ним подходить, тихонько запел песню, слышу: «Нет, — сказывает один из них, — он здесь не пойдет». Они говорили правду: настоящий беглец не полез бы на них. К дому, мимо которого я в это время проходил, подъехала коляска, из нее вылезают какие-то в шляпах и рассказывают, что из Старого Поля бежали москали и грабят всех по дороге. Пропустил я их и подумал: как они врут. Пошел дальше и нагнал господина, тоже в шляпе, и с ним барышню, спрашиваю: «Так ли я иду на Вержболово?» А какая, видно, это была хорошая барышня: «Прямо, говорит, идите, никуда не сворачивайте». Прошел я Волковишки и очутился на шоссе. Слышу позади себя топот, оглянулся — верховой. Передо мной канавка и мостик, решил обождать. Вижу — у верхового кошель сеном набит, узнал, что это пограничник. Он проехал, и я, не боясь, двинулся дальше. По дороге встретил стог, лег и уснул, а пробудился, уже рассвело. В полдень дошел до Вержболова. Вижу — кавалеристы обучаются на лошадях, солдаты идут, а на меня внимания не обращают. Но путана ворона, ваше благородие, куста боится. Добрался до хаты, а в ней — молодая женщина…
— Кха, кха, молодая?.. Так… дальше… — нетерпеливо барабаня по столу пальцами, сказал следователь.
— Я вошел в избу, ваше благородие, женщина молодая…
— Слышал, что молодая, — пыхтя и отдуваясь, воскликнул следователь, — дальше-то, дальше что?.
— Она молодая, но на стене увидел полушубок и ремень. Ну, думаю, здесь живет вахмистр. Впору бы повернуть обратно, но она меня остановила. Тогда я ее попросил: «Мадам, до носу бы повольгать». Она налила мне супу, наложила белого хлеба и вышла куда-то. Я поел, а уходить неудобно. Она вернулась, а за ней на самом деле вахмистр. «Это, — спрашивает, — что за солдат?» — «На работу пришел», — ответила она. Он вышел, не молвив со мной ни одного слова. Я встал, а хорошая женщина указывает мне на хлеб: «Возьми, говорит, по дороге съешь». До границы добрался скоро. Подошел к самой линии. Часовой кричит: «Остановись! Ты куда, спрашивает, земляк?» — «Хочу перейти границу». — «А у тебя деньги есть?» — «Нет!» — «Ну, так ты не пройдешь». — «Тогда я пойду обратно в полк». — «Но и отпустить тебя не могу, — отвечает часовой, — пожалуй, виноват буду». Приводит он меня на кордон, к вахмистру, в тот дом, где меня кормила хорошая женщина. Вахмистр только сел обедать. Пограничник, указывая на меня, докладывает: «Ходит, где не положено». — «Што же это ты!» — закричал на меня вахмистр. «За границу хотел, да вот денег нет». И рассказал ему, ваше благородие,
— Ступай, — сказал следователь, — явись к командиру, а потом мы посмотрим — куда тебя послать: на виселицу или в Сибирь, понял?
— Так точно, ваше благородие.
Было темно, когда Медведев подходил к дому командира полка. Он приоткрыл дверь в кухню. Его обдало пахучей теплотой. На полках выстроились в ряд медные кастрюли. Повар острым ножом потрошил на ужин щуку. Возле него стоял денщик Петрушка, согнувшийся над какой-то банкой. Медведев осторожно прикрыл за собой дверь. Денщик оглянулся на драгуна и перевел безучастно взгляд на повара, а Медведев, присматриваясь к обоим, попросил денщика:
— Петрушка, доложи командиру: явился, мол, Медведев.
— А може, тебе не так к спеху?
— То-то, што к спеху.
Денщик посмотрел на Андрея, любимца командира полка, измерил глазами силу драгуна и, не говоря ни слова, ушел.
Когда он скрылся за дверью, Медведев слышал его шаги по лестнице, ведущей в верхний этаж, а стихли шаги, он задумчиво перевел взгляд на белый колпак повара. И нашел: если бы надеть такой на следователя, он мало бы чем отличался от повара, который ловко, одним ударом, отсек щуке голову и бросил в помойное ведро. Скоро вернулся Петрушка, и хотя ничего не сказал, но Андрей все понял и стал смотреть на дверь, которую предупредительно настежь открыл денщик. Вскоре на кухню вышел командир полка.
— Здравия желаем, ваше высокоблагородие, — вытянувшись, прокричал Андрей.
— Где же это ты был? — насупив брови, спросил командир полка.
— В бегах, ваше высокоблагородие!
— Кто привел тебя?
— Сам явился, ваше высокоблагородие.
— Молодец, — засмеялся командир. — Но как же это ты, сукин сын, осмелился бежать?..
— Не могу знать, ваше высокоблагородие.
— Болван!.. Я, что ли, за тебя должен знать? Пойдешь на тридцать суток, мерзавец!..
— Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие.
Петрушка проворно подбежал к двери и еще шире отворил ее командиру. Когда на лестнице стихли шаги командира полка, денщик повернулся к Медведеву и повторил тоном полковника:
— Болван! Тридцать суток ареста… Голубчик ты мой… влип?..
— А-а-ми-инь, — тянул хриплым голосом, улыбаясь, повар, многозначительно вытирая полотенцем длинный, острый нож.
Когда Андрея вели на гауптвахту, по дороге дежурный посочувствовал ему:
— Счастье твое, Медведев, что тебя в прошлый раз не нагнали. Сухарькова-то маленько того…
— Есть за что, падай, да вовремя подымайся.
На гауптвахте Медведев получил матрац. А через десять дней его освободили из-под ареста. Полк уходил к германской границе.
Из родословной Марьи Афанасьевны Медведевой известно было немногое, разве только то, что предки родительницы Андрея были зачинателями Лыковщины. Вся жизнь его матери прошла на глазах заречинцев. Добрые люди часто задумывались: «Как все-таки она вырастила прижитых во вдовстве Вареньку и Андрея? Сыщется ли в целом свете еще такое детство, каким оно оказалось у них? Иные ребятишки еще в пеленках словно свечки гасли, а дети Марьи Афанасьевны толчены, кажись, семью пестами, предстали перед народом на диво всем — любезны и милы».
Война с Германией застала Андрея в полку, который под польским городком Праснышем вел неравный бой. И тут Медведев был ранен. В госпитале его подлечили и отпустили на поправку в деревню.
Подходя к родным местам, Андрей вспоминал, как провожал его в солдаты Иван Макаров.
— Доведется вернуться, я найду хлебное место… Жаль мать… И ее бы согрел.
— Мать, оно, конечно, жаль, но уж больно хорошо тебе, — сказал Иван, — идешь ты, Андрей, на царску службу, на готовы харчи… Нет у тебя ни кола ни двора и горя горстка.