У подножия Мтацминды
Шрифт:
За кулисы вбежал запыхавшийся де Румье, кинулся к Смагину.
— Я к вам с повинной! Но что я могу сделать с собой! Ведь любовь — это такая чертова кукла, которая не требует никаких знаний. Ей наплевать на весь мир. Она требует только одного: поклонения и послушания.
Гоги задыхался от хохота.
— Юра! Да ведь она тебя вместо Италии завезет в Абиссинию!
— Ты скажи это не мне, а моему сердцу! Ну, а сейчас давайте махнем опять в кабаре. Там сейчас самый разгар!
— Нет уж, одного раза довольно, — решительно сказал Смагин.
—
Смагин и Гоги вышли из клуба, сели в остановившийся с особенным скрежетом трамвай, радуясь, что избавились от дальнейших излияний поэта.
Утром Гоги, не будя Смагина, сбегал за газетами. Азербайджанские и армянские он купил на всякий случай, так как прочесть не мог. Отчет о лекции был дан в русской газете, где подвизался Ледницкий.
Взбежав без передышки на третий этаж, Гоги ворвался в комнату с таким шумом, что Смагин проснулся.
— Что случилось? — спросил он.
— Какая низость! — бушевал Гоги. — Вы только прочтите!
Смагин встал и, взяв из рук Гоги «Бакинский листок», начал читать.
Четвертая страница была посвящена лекции, а интервью дано было под кричащим заголовком: «Дайте нам спокойно жить!»
«Долг журналиста заставил меня на минуту окунуться в мутные воды большевизма, чтобы получить интервью от агента Москвы с карманами, набитыми не только пропагандистскими лозунгами, но и портретами Ленина, которые он щедро раздавал…»
«Мы спрашиваем, можно ли мириться с тем, чтобы агенты Москвы свободно разъезжали по нашей республике и открыто призывали к свержению ее правительства. Здравый смысл нам отвечает: нет, нет и нет. Имеющие уши да слышат!»
Отчет о лекции составлен был в том же духе.
Смагин отложил газету.
Раздался стук в дверь, вошел Вершадский. Бросив взгляд на лежащий на диване свежий номер, сказал:
— Вы уже читали? Какая наглость! Но, к сожалению, сила пока у них. Я только что получил так называемое негласное распоряжение о прекращении «подобных лекций». Так что прав был Гасан, когда говорил, что надо было начать с промыслов. Туда Ледницкие не сунули бы носа.
— Неужели Ледницкий мог повлиять на… — начал было Смагин.
— Ледницкий последняя спица в колеснице, — перебил его Вершадский, — но в центре Баку немало длинных ушей и злобных глаз. Короче говоря, нам временна придется отступить, как это ни досадно.
— Ну что ж, — сказал Смагин, — насильно мил не будешь. Нам здесь больше делать нечего. Мы вернемся в Тифлис, но… как обстоит дело с вами? Не грозит ли это вам неприятностью?
— Я уже ее получил, — улыбнулся Вершадский. Меня уволили… Но вы не огорчайтесь, я все равно собирался уезжать.
— Куда? — воскликнул Гоги.
— Сначала в Батум. А потом будет видно… Скажу вам откровенно, у меня есть более серьезные причины на время расстаться с нашим городом. В Батуме у меня брат. Побуду пока у него: в конце концов не так долго ждать, вернусь сюда, ведь Баку моя родина.
— Вы думаете, что недолго
— Все идет к этому. Всякая оперетка имеет три действия. Четвертого не бывает.
Смагин засмеялся:
— Мне кажется, это применимо и к меньшевикам Грузии.
— Разумеется… Во всяком случае, вот мой батумский адрес, — и Вершадский протянул Смагину листок.
Смагин не успел взглянуть на адрес, как в комнату ворвался де Румье.
— Как вам это нравится, — воскликнул он, размахивая свежей газетой. — Я ожидал всякой пакости, но что этот негодяй докатится до такой наглой лжи… Я ему не подам больше руки!
— Да он и не нуждается в твоей руке, — сказал Гоги. — Он нуждается в пинке!
— Это черт знает что такое, — возбужденно выкрикивал де Румье, — сегодня он кидает грязью в лектора, завтра будет лить ушаты помоев на поэтов. Смагин, что же вы решили делать?
— Ехать в Тифлис.
— Какая обида! Я так к вам привязался, хотя мы с вами стоим на разных позициях.
— Когда же отправляется поезд? — спросил Гоги.
— В четыре часа дня, — ответил Вершадский.
— Тогда у нас есть еще время, — засуетился де Румье. — Я вас угощу на прощанье великолепным обедом в одном замечательном подвальчике… Там такое люля–кебаб, что прямо пальчики оближешь.
Гоги взглянул на Смагина, который спокойно стоял у окна, привыкнув ко всяким случайностям за долгие месяцы скитаний.
— Спасибо, Юра, — сказал Смагин, отходя от окна, — но стоит ли затевать все это? Тем более что наша милая хозяйка просила нас отобедать с ней сегодня.
Глава IX
Вернувшсь в Тифлис, Смагин окунулся в работу над своей лекцией, в которой был намерен говорить не только об искусстве Советской России, но и о мировом значении Октябрьской революции.
Он сознавал, что такая лекция, прочитанная публично, может вызвать осложнения, но не думал о последствиях— так ему хотелось высказать до конца то, что он чувствовал.
Своими планами он поделился с поэтом Арзумяном, связанным с Кавказским краевым комитетом, находившимся в подполье. Арзумян познакомил его с Амояном, секретарем комитета, который к его идее отнесся сочувственно.
— Я был на вашей первой лекции в Тифлисе. В ней вы сказали максимум того, что можно говорить о Советской России в теперешних условиях, когда большевики должны скрываться в подполье. Меня это очень обрадовало, и я хотел тогда же снестись с вами, но, пораздумав, решил, что торопиться не следует. Вы избрали правильный метод: не лезть на рожон. Куда полезнее прежде всего рассказать всю правду и тем самым развеять нелепости, которые распространяют про большевиков бежавшие сюда белоэмигранты, а затем уже шаг за шагом, идти дальше. Я читал статью о вашей лекции в этом грязном белогвардейском листке. Очевидно, после этого вам не удалось больше выступать в Баку?