У рыбацкого костра
Шрифт:
Мы больше не разговаривали. Мы выбросили удилища, смотали лески и стали дожидаться парохода. Изредка мы кидали камешки в темную воду и считали, сколько раз они подскочат на ее поверхности. Эта игра называлась «блинчиками».
«Купец» пришел уже в огнях. Мы хотели прыгнуть с конторки на нос парохода, но показалось слишком высоко. Тогда мы пробрались к корме. Только что мы спустили ноги за борт конторки, как вдруг появился усатый матрос - вешать фонарь на мачту. Свет фонаря упал прямо на нас, и матрос заорал так, будто поймал мошенников:
–
Мы бросились прочь и не успели сбежать на берег, как пароход загудел и отчалил. Он уходил со своими светлыми окнами и фонарями, а вокруг нас становилось темнее, темнее, и мы с Колей поняли, что пришла ночь.
– Будет еще пароход?
– спросил я.
– Из города.
– А в город?
– А в город утром, - грустно ответил Коля.
– Знаешь, - сказал я, - идем к бабушке Ниловне. Мы с мамой у нее прошлый год жили. Она нас пустит.
Изба Ниловны стояла недалеко, окнами на Волгу, и мы дошли скоро: я и в темноте хорошо различал дорогу. Ниловна не сразу меня узнала, а потом зажгла лампу и, пока я рассказывал, как мы очутились в Беленьких, все трясла головой и твердила:
– Ой, бедокуры, ой, бедокуры!
Она напоила нас парным молоком, постелила в передней горнице на полу овчинный тулуп и велела ложиться спать.
Мы с Колей подвернули под головы большущий воротник тулупа, прижались друг к другу спинами и быстро согрелись. Но сон ко мне не приходил, и я чувствовал, что Коля тоже не спит.
Очень ясно я увидел свою комнату с кроватью, покрытой синим мохнатым одеялом. На кровати сидела мама и плакала, а отец стоял у печки и сердито говорил:
– Вот твое воспитание: растет бессовестный балбес!
«Бессовестный балбес» - это отец говорил обо мне. Но он
ошибался, совесть меня мучила: мне было страшно жалко маму и стыдно, что она из-за меня плачет. Я сам чуть не заплакал в тулуп и опять ясно-ясно услышал мамин голос:
– Нет, он не такой плохой мальчик.
Голос был настолько отчетлив, что я приподнял голову. Дверь в горницу отворилась, и вошла Ниловна с лампой, а за нею - мама.
Я схватил Колю за руку, и мы вместе вскочили.
– Мама!
– крикнул я.
– Ну что, рыболовы?
– сказала мама негромко и так нежно, как не говорила никогда в жизни.
Я бросился к ней. Она обняла меня. Я шепнул ей тихонько, чтобы никто, кроме нее, не слышал:
– Ты меня простишь?
Она крепче прижала меня к себе.
– Как же ты нас нашла?
– спросил я.
– Это - мое дело, как нашла, - ответила мама, взглянув на Колю, и покачала головой.
Вдруг она сказала:
– Тише, слушайте.
Мы притихли. Издалека доносились то короткие, то долгие гудки парохода, как будто он о чем-то просил.
– Пассажирский, лодку требует, - сказала Ниловна.
– Он идет в город?
– спросила мама.
– Снизу, в город.
– Ну, живо, собирайтесь!
–
– Если поспеем на лодку, - может, пароход нас посадит.
Она поцеловалась с Ниловной и велела нам поблагодарить ее за приют.
– Спасибо, - сказал я.
– Спасибо, - сказал Коля.
Мы вышли в темноту. Богатый большой пароход, весь в огнях, приближался тихим ходом. Гудок опять заревел. В ответ на берегу, около конторки, замахали слабым желтым огоньком фонаря. Мы побежали на огонек. Человек в лодке, приладив фонарь к носу, подняв весло, чтобы оттолкнуться от берега.
– Подождите!
– крикнула мама.
– Возьмите, пожалуйста, нас. Может быть, пароход посадит нас. Нам нужно в город.
– Ладно, скорей!
– раздался грубый голос.
Я сразу узнал по голосу матроса, который прогнал нас с конторки. Я толкнул Колю, а Коля - меня: он тоже узнал матроса.
Мы забрались в лодку, сели на боковые скамеечки: мама - с одного бока, я и Коля - против нее, для равновесия, а на поперечную скамью сел у весел матрос. Он греб сильно, отрывистыми, короткими ударами, и весла легко, как поплавки, выскакивали из воды, вспыхивая желтым отблеском фонаря.
– Вдруг он уйдет?
– сказала мама испуганно.
– Кто это?
– спросил матрос.
– Пароход.
– Он уйти не может, - гордо сказал матрос, - он на мой сигнал ответил.
– На какой сигнал?
– спросил я тихо.
– Я ему огнем помигал, что, мол, ожидай, выходим.
Пароходные огни росли, росли, лодка вошла в их разноцветные
отражения, танцевавшие в воде, мамино лицо становилось попеременно розовым, зеленым, желтым. Шум и свист пара накатывались на лодку, уже слышны стали крики с парохода, и нас страшно быстро потащило к его борту.
– Ах!
– вскрикнула мама.
Матрос бросил весла, прыгнул на нос лодки, поднял руки. Мы пронеслись мимо остановившегося колеса парохода. Оно было огромное, выше матроса в три раза, и с его красных плиц лилась и капала вода, забрызгав меня и маму. На нас пахнуло горячим, душным запахом машинного масла и нефти, потом вдруг - вкусных щей. Над нами, в узенькой ярко-красной дверке, показался повар и вытер полотенцем пот с лица. Опять пролетели мимо круглые огни, и мы обрушились в темноту и остановились.
Матрос держался обеими руками за нижнюю ступеньку железного трапа, почти повиснув на нем, и кричал, задрав голову:
– Есть пассажиры! Принимаешь?
– Сколько?
– прокричали с кормы парохода.
– Давай скорей!
Пароход немного сработал колесами, чтобы не уносило течение, лодка начала нырять на волнах, матрос то подтягивался на трапе, то опускался, выпрямляя руки.
– Ну, полезай, живо!
– скомандовал он нам.
Он подсадил одной рукой сначала Колю, потом меня, и, когда я схватился изо всей силы за трап, он шутя хлопнул меня сзади широкой ладонью и прикрикнул: