У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
И во сне виделись Пэунице и рыдваны, и бояре всякие, но только этот боярин никогда не появлялся в ее снах.
Стесняясь и краснея, Пэуница приблизилась, и когда он обнял ее, спрятав лицо в пахнувших лесными цветами волосах и прижав к себе, девочка услышала, как учащенно бьется его сердце и тяжело дышит грудь. Когда ворник выпустил ее из своих объятий, решение уже созрело. Он поднялся со скамьи и сказал:
— Девочка поедет со мной, а ты, тетушка, возьми этот кошелек! [17] Тебе
17
В разные времена кошелек содержал от 500 до 1000 золотых монет различного достоинства.
— Какая мне теперь польза от денег твоей милости? Ежели заберешь девочку, в монастырь уйду. Буду молиться за души усопших и за жизнь Гицэ, если еще топчет он эту землю.
— Помолись и за мои грехи, тетушка.
— Помолюсь, твоя милость, помолюсь.
Ворник вышел и направился к озеру. Под кряжистым дубом чернел покосившийся крест, что сторожил усеянную ландышами могилку. Ворник опустился на колени и застыл, склонив голову на грудь. Не так думал он встретиться с красавицей Илинкой. Он оставил ей свой нательный крестик, надетый на него еще при крещении, дабы стал ей защитой и утешением. Но бессильным отвести занесенную над ней руку смерти оказался тот крест.
С опустошенной душой вернулся Лупу в лачугу. Он велел старухе собрать пожитки, взять девочку и идти в село, а сам вскочил в седло и вместе с Асени уехал.
В селе, что лежало в долине, он нанял пароконную подводу и посадил на нее Пэуну и бабушку. По дороге старуха сошла, поцеловала девочку, перекрестила и, медленно и тяжело ступая, направилась по дорожке, что вела в монастырь. За ней плелась лохматая собачка. Пэуница сквозь слезы смотрела вслед старой бабушке. Чувствовала она, что их дороги разошлись навсегда.
Ворник и Асени продолжали свой путь в Яссы, не заезжая больше к пыркэлабу Апостолу. Всю дорогу Лупу молчал. Тоска и тяжкая боль терзала его душу. Илинка была единственной его любовью.
4
«Там, где властвует страх, нет места для любви».
Стояла пора созревания вишни. На подворье ворникова дома на низкой плите в больших тазах варились варенье и щербет. Под ветвистой шелковицей сидели на дерюжках цыганки и очищали вишню от косточек, наполняя темно-красными сочными ягодами березовые корыта и лохани. Госпожа Кондакия помешивала ложкой с длинной ручкой кипящее в тазах варенье, благоухание которого разносилось по всей магале.
Тудоска сидела в кресле в тени дерева с малышкой Руксандой на руках. Увидев подъехавшего к воротам мужа, она торопливо передала ребенка няньке, а сама устремилась ему навстречу.
— Лупаш, милый мой! — прижалась к нему, вся дрожа. — Уехал словечка мне не оставил —
Он мягко отстранил ее и сказал с укоризной:
— Погоди, хозяюшка, негоже так, на нас слуги смотрят. Пойди в дом, поговорить надобно. Асени! — крикнул он юноше, отводившему лошадей на конюшню, — приведи-ка девочку в опочивальню.
Госпожа Кондакия недовольно надула губы. Зять с ней даже не поздоровался. Цыганки бросили работу и глазели на девочку, которую вел за руку Асени.
— Чего пялитесь, бездельницы! — накинулась на них Кондакия. — Жрать горазды, а как работать, — пускай другие? Как бы спинам вашим не попробовать арапника...
Цыганки и пикнуть не посмели. С этой хозяйкой шутки плохи.
Когда они остались наедине, ворник сказал:
— Так вот какое дело, госпожа Тудоска. Девочку сию видишь?
Тудоска с тревогой воззрилась на Пэуну, которая стояла у двери, опустив глаза.
— С этого мгновения ей матерью будешь, потому как сирота она и кровь моя.
Тудоска стиснула губы, чтобы удержать рвущийся из груди стон. Боль исказила ее бледное лицо.
— Отдашь ей столько же любви и заботы, сколько и нашим с тобой детям.
Ворник подошел к окну, отодвинул льняные вышитые занавески и крикнул:
— Констанди, позаботься, чтоб истопили баню!
Потом, обернувшись к жене, добавил резким тоном:
— И ежели увижу, что сделано не так, как мною велено, то запомни, госпожа, что многое меж нами переломится. А теперь приготовь-ка мне выездной кафтан и чистое белье!
Тудоска стояла, как каменная, не в состоянии двинуться с места. Многое приходилось ей терпеть от ворника, но любовь ее не только не увядала, но еще пуще расцветала. И вот теперь... Ей бы взбунтоваться, заупрямиться, упереться, наброситься с упреками, а она молчит, как рабыня, и все терпит. И месяца не прошло, как написала ей госпожа Аглая про Илинку, и вот он приводит ей чье-то чадо.
Во дворе раздался громовой голос ворника. Тудоска вздрогнула, словно пробудившись ото сна. Подошла к ларю, подняла тяжелую крышку, достала исподнее и шитый золотом бархатный кафтан. Взяв эти мужнины вещи, она направилась к двери, подле которой в безмолвии все еще стояла Пэуна. Тудоска увидела ее тоненькую шейку, худые плечики и вдруг острое чувство жалости больно сдавило ей сердце.
— Как звать тебя? — спросила она, не глядя на нее.
— Пэуна, госпожа, — поклонилась девочка.
— Чья ты, Пэуна?
— Бабушки Параскивы.
— А мать где?
— Нету!
— Как ее звали?
— Илинкой звали...
Сердце Тудоски сразу успокоилось. Значит, Илинки, которой она так боялась, которую ненавидела и проклинала, уже нет в живых?!
Воспрянув духом, она позвала служанку:
— Возьми, Докица, девочку и хорошенько выкупай! Переодень в одежды дочери нашей жупыницы Марии, пока бабка Леонтина не сошьет ей другие, по росту.
Проворно сбежав по лестнице, она наткнулась в двери на пышную грудь своей матери, госпожи Кондакии.