У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

Крашеные врата усадьбы боярина Гавриила давно распахнули створки, чтобы принять прибывших издалече. Батраки, окончив дневные дела, в полудреме клевали носами по углам, готовые вскочить по первому знаку боярыни Теодоры, боярина Апостола или вэтава Негру, зоркие глаза следили за вершиной холма на отрезке выбегавшей из мрака дороги, по которой с минуты на минуту должен был появиться спафарий. Разговаривали шепотом либо знаками, чтобы не дай бог не потревожить старого господина. Боярин Гавриил отходил, но оставался по-прежнему нервным и раздражительным. Почуяв, что силы на исходе и близок час, от коего никому не уйти, боярин повелел вэтаву Негру раздобыть белого голубя, посадить его в проволочную клетку и вволю кормить. Когда же наступит его последний миг, сыну Апостолу надлежало выпустить птицу на волю — чтобы она указала отлетающей душе

дорогу к небу. Но это было не все. Боярин взглянул на потолок и с ужасом выдохнул: «Как же пробьется дух мой сквозь этакую древесную твердь? Вынесите-ка меня в придвор!». Боярыня Теодора, его безответная супруга, возразила было, что и двери, и окна в доме всегда открыты... Боярин же — ни в какую: вынесите вместе с ложем на воздух, и все тут! Боярина вынесли, стоял еще день. Вечером собрались было отнести обратно в комнаты — ни за что! Пускай его укроют кожухами, чтобы спать на воле, под стражей двух царских яблонь, за завесами дикого винограда. Никто ведь не может знать, когда душа отлетит к вечности, — среди ночи или, может, на заре... С тех пор старик не покидает придвора. Здесь он ест, здесь спит, здесь и читает ему отец Нектарий из святой книги. Еще накануне мысль его оставалась ясной. Но после полудня старец смутился разумом: страшная ведьма с цепом не отходит от него ни на минуту. Впадает в беспамятство, долгими часами даже не пошевелится... Приходит в себя, узнает одного, другого — и замирает опять... Еды, питья и прочего уже не приемлет — до мирского ему и дела нет. Боярыня Теодора не от ходила от изголовья. Женщины, что помоложе, чутко подремывали вокруг. Всюду неугасимо горели свечи — в покоях, на кухнях, в конюшнях, на запорах ворот. Три свечи мерцали и в канделябре за стеклом, в комнате, где ветер не мог их погасить.

Княжьи слуги прибыли, наконец, под вереницей огней. Боярыня Теодора встретила сына молча, посредине двора. Слегка прижала его к груди, затем передала в мощные объятия брата Апостола.

— Отходит батюшка наш, отходит... — шепнул спафарию брат.

Николая по очереди обняли родичи, стеная и плача, каждый на свой лад. Раньше ему и в голову не пришло бы, наверное, как много у него родни.

Боярин Гавриил боролся со смертью. Лежа среди перин, покрытый кожухами, с неровно освещенным факелом лицом, он казался мучеником, давно расквитавшимся с земными долгами и с чистой совестью готовым вступить в бессмертие. Для него уже было ясно, мирской хаос потихоньку уходил в небытие, сущее все более сводилось к единому, безраздельному смыслу. Николай наклонился и благоговейно поцеловал его в лоб.

...Много есть чудес на свете, Человек — из всех чудесней...

— И ноги-то у него уже остыли, — вздохнула боярыня Теодора.

«Неужто ему не хочется пить?» — некстати подумал вдруг Николай, но, заметив, что мысли его разбегаются, сказал:

— Когда отец придет в себя, позовите. — И пошел со двора прочь.

Мать догнала его, все еще в заботах о земном:

— Ты не голоден? Я напекла тех саралий, которые ты любишь, смазала их топленым маслом и завернула в зольники — чтобы были горячими и свежими...

— После, мама. Спущусь-ка покамест вниз...

В долу, пониже сада, под корнями ивы журчал источник. На его бережке отшумели детские игры Николая. И каждый раз, возвращаясь к родительскому очагу, он спешил сюда, вкусить его целительной прохлады. К этому живому глазку земли он направился и теперь, Илие Кырлан следовал за ним с горящим факелом.

Николай выпил воды из деревянного сосуда, окованного узкими обручами и снабженного ручкой. Жажда вроде бы оставила его, но горечь под самым нёбом не проходила. Как и сомнения, вопросы, несогласие в душе. Ко всему, накопившемуся за день, прибавился образ отца, прикованного к смертному одру, на краю бездонной неизвестности.

«Что все-таки надобно человеку? — думал он, усаживаясь на сухое корневище, глядя на очертания деревьев и слушая нескончаемые трели невидимой ночной птицы. — Чтобы достичь той внутренней гармонии, о которой твердит Демокрит, достаточно малой толики покоя. Пристанище муз — вершина горы... Судьба пожелала возвысить меня до сана великого спафария, — служить как нашему воеводе, так и царьградским евнухам. Наделила меня богатством, обильными

землями, которые отец оставит мне в наследство. Благодарю тебя, господи, за многие милости, коими меня награждаешь!.. А если я вдруг оставлю обязанности спафария, откажусь служить стамбульским гадымбам? Ежели удалюсь, скажем, в какую-либо из своих вотчин, чтобы жить в ней схимником, читать, писать? Чтобы перевести с греческого на язык моего народа Библию, сей всечеловеческий шедевр, в котором собран наш многотысячелетний духовный опыт? Перевести Геродота, Платона, Софокла... Или открыть школу, учить боярских детей грамоте, дабы страна моя обрела услады и пользу просвещения?.. Да, это могло бы стать для меня надлежащим местом и смыслом бытия, — лишь благодаря просвещению возвышаются народы по ходу своей истории... Допустим... Но кто понесет тогда саблю и куку его величества воеводы? Кто будет заботиться о судьбах страны? Григоре Паладе и многие другие, ему подобные? Господи боже, направь меня, укажи мне верную стезю!

Зеленая муха опустилась на мокрую глину — попить водицы. Попила, утолила жажду. Однако лапки насекомого прилипли к глине, увязли. С отчаянным жужжанием муха старалась освободиться. Но крылышки все более намокали, тяжелели. И вот уже рядом — пузатый, огромный паук. Николай тихонько дунул, и паука — словно не бывало. Он осторожно освободил муху из западни. На его ладони насекомое стало чистить лапки от тины, зажужжало, чтобы прийти в себя, взлетело, описав два-три круга в пространстве, освещенном факелом. Затем снова опустилось на руку, которой было спасено, и с усердием вонзило хоботок в кожу, дабы подкрепиться каплей живой крови... Прихлопнутая другой рукой ужаленного, муха упала в струящийся под ивой ручей, и вода унесла ее во тьму.

— Хи-хи-хи! — засмеялся тут, как проказливый гном, Илие Кырлан, прислонившийся к стволу дерева. — Чертова муха!

— Таковы повадки тварей бессмысленных, — обронил спафарий.

— Господине, — начал Илие, осмелев. — Дозволь бить челом.

— Чего тебе?

— В селе у меня, господине, зазноба...

— И она тебе нравится, Илие?

— Нравится, твои милость.. Но из-за моих поездок ко двору воеводы она перестала мне верить.. Все ноет да ноет: ежели я на ней не женюсь, она меня бросит и пойдет за другого.

— Ты тоже найдешь себе другую, Илие...

— Мне такой уже не найти, мне по душе пришлась она, господине. Дозволь жениться.

— Добро, Илие. На той неделе ударим на Рашков, возьмем крепость, тогда и женишься.

— Девки-то — народ капризный, господине. Начнет снова канючить — и все, либо ты женишься, либо она от тебя улизнет. Дозволь, государь-боярин, жениться завтра же...

— После боя.

Илие Кырлан бормотал еще что-то под нос, но спафария унесли уже вдаль иные думы.

Небо нынче ясное. Луна еще не взошла. Мерцают звезды. Но что там, за ними?.. Что есть бог? Эмпидокл-философ полагает, что бог есть круг, середина которого — повсюду, края же — нигде нет. А что есть человек?.. Где теперь душа Стырчи? Хорош он был или плох, — где же его душа? Может быть, кочует в бесконечности? Или, если верить Пифагору, переселилась для новой жизни в дерево, в какого-нибудь зверя, птицу, насекомое?.. Как уже тогда, — добрый день, государь щенок, добрый день, государь муравей, как ваше здоровье, достопочтимые господа дуб, вяз, ель, приветствую тебя, уважаемый волк, либо лев, либо тигр, либо хорек...

...Не было моря, земли и над всем распростертого неба,

Лик был природы един на всей широте мирозданья,

Хаосом звали его...

А сегодня — разве сегодня хаос перестал существовать? Либо выход из хаоса продолжается? Что все-таки есть там, вдали, — дальше звезд, дальше солнца?.. В каком месте во вселенной нахожусь на самом деле я?

Слуги Алеку Стырчи, наверно, завернули оцепеневший труп своего господина в льняное полотно, приложив также узелок с тем, что палач недавно от него отделил. Со стонами и вздохами уложили его в телегу, повели лошадей к дому. Там омыли, натянули на него новое платье и туфли, положили в гроб. И молятся, наверно, за его душу. Но где же она, та душа? Где теперь душа того бычка, которого зарезали некогда на его глазах слуги? Куда белый голубь позовет за собой отцовскую душу? Куда поведут другие голуби душу матери, мою, княжны Руксанды...