У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Вот так же тогда в княжеском дворце, не зная еще почему, — он видел одну Руксанду.
Когда стихи отзвучали, Руксанда медленно, очень медленно подняла глаза. Ее карие очи блестели от слез: может быть от обиды, испытанной до его прихода, может — под впечатлением услышанного. Казалось, весь первозданный хаос — до прояснения и упорядочения сущего — собрался в этих вздрагивающих слезинках, — со всеми вселенскими битвами, враждой, вспышками пламени, смешением света и тьмы. И под конец — долгое прояснение: на ее губах затрепетала улыбка, словно в благодарность за стихотворение. Княгиня Екатерина промолвила несколько слов — он их не слышал, но смысл сказанного остался в нем все в том же хаосе, бушевавшем в душе.
Дамы поднялись и удалились. Для него удалялась она одна — княжна Руксанда с гибким станом, с покатыми прелестными плечиками. Ее плечи особенно запомнились ему; ее искал он потом неустанно в покоях его величества, во дворцах и храмах в стольном городе и, по воле судьбы, в
Но хмурой он видел ее только в тот первый день. В других случаях, когда Почацкий приводил его с собой (учителю досаждала старость, он быстро уставал, но упорно старался, чтобы дочери его величества воеводы усвоили все, что он для них наметил), княжна встречала его весело, порой даже игриво, требуя, чтобы он рассказывал ей различные истории и читал стихи. И он, едва учитель оставлял их хотя бы на минуту, с жаром говорил с ней о богах и древних героях, о девяти музах — Клио, Талии, Евтерпе, Мельпомене, Терпсихоре, Эрато, Полигимнии, Каллиопе и Урании, о семи чудесах света — египетских пирамидах, Фаросском столпе, храме Артемиды в Эфесе, гробнице Мавзола, о колоссе, стоящем в Родосе, об обители богов на Олимпе, лабиринте на острове Крит и о многом еще другом на свете, великом и малом.
Как набирают воду разбитым или бездонным сосудом, так воспринималось учение старшей из княжеских дочерей, Марией. Чем затверживать какой-либо текст или решать задачку по арифметике, — уж лучше бы ее заставили вертеть мельничный жернов. И однажды, чтобы получше объяснить Марии то, что Руксанда усвоила с обычной легкостью, Софроний Почацкий пересадил ее из-за столика в середине комнаты за другой, стоявший в стороне. Его питомец остался с Руксандой, читая из четвероевангелия. Николай склонился над страницами со старославянскими письменами, но шептать стал совсем иное. Руксанда засмеялась в ответ — тихо и радостно.
— И увидел свет Дафнис в горах Сицилии, — шептал ученик по Диодору, — в прекрасных долинах, среди обильных плодами дерев, среди прозрачных источников. Его матерью была нимфа, отцом же — славный бог Гермес, покровитель пастбищ и стад, дорог и торговли, сын Зевса и Майи. Был он хорош собой и, взрастая, избалованный нимфами, прекрасно играл на свирели. Сама Артемида, богиня луны, сам Приап, бог плодородия и любви, оберегали его и оказывали ему покровительство. Он был богат, пас свои стада и пел песни с утра до вечера. И однажды влюбленная нимфа предсказала ему: «Если полюбишь кого-нибудь, кроме меня, сразу и ослепнешь». В ответ Дафнис поклялся, что будет любить ее одну. Прошло некоторое время, и в него влюбилась царская дочь. Опоила его обманом любовным зельем, затуманила его сознание, и он ее полюбил. И бедный юноша ослеп...
Княжна Руксанда вдруг опечалилась. Коснулась нежными пальцами его руки, поднялась и ушла. Ни сам он, ни Софроний Почацкий не могли понять, что с ней произошло. Но легкое прикосновение ее пальцев они чувствовали и теперь...
Это была их последняя встреча в том году. Почацкий не брал его больше с собой ко двору, а боярин Гавриил посадил вскоре в возок и показал дорогу на Царьград, откуда ему следовало возвратиться уже зрелым мужчиной.
Судьба сулила ему, однако, встретить ее даже там, во владениях огарян. Однажды в доме капукехаи, именуемом также Богдан-сараем, возникло необычное волнение. Во всех разговорах повторялась новость: ждали прибытия княжны Руксанды. Опасаясь измены со стороны молдавского бея, османы потребовали одного из его детей в заложники. Не имея совершеннолетнего сына, Василий-воевода отправил в Стамбул дочь. Воспитанник патриаршьего училища Николай сказался больным. Кружил днем, бродил ночами по пыльным проулкам вокруг Богдан-сарая, вокруг Куру-Чишме, по берегам Босфора, ибо не было еще известно, где остановится заветная карета с тем бесценным сокровищем. И, как частенько случается, — ибо чем усерднее ищешь, тем труднее найти, — княжеский экипаж прибыл под вечер, и Николай подоспел лишь тогда, когда княжна из него вышла и, окруженная служанками, подходила ко дворцу. Он узнал ее только по плечам — более угадав, чем увидев их под шалью, которой она была укутана до самых глаз. Неделями и месяцами после этого Николай пытался повидать ее во время прогулки, и все — понапрасну. Княжна попала под опеку султанши-матери валиде Киосем и устрашающего владыки внутренних покоев сераля, главного евнуха кызлар-аги. Теперь его терзал страх: не попусти господь, чтобы властитель Молдавии изменил тому, кто счастливее и сиятельнее дневного светила в небе; султан отдаст приказ, и сановный палач сераля прибудет к заложнице с черным шнурком, которым было уже удавлено столько опальных... Но шнурок, может быть, используется только для княжичей. А для девушки? Неужто турки решились бы погубить такую красавицу?
Дорога далека и вся в ухабах, кони несутся вскачь, думы летят необузданной чередой. Из почти незаметной тучки выпал невесомый дождик. Редкие капельки разлетелись по воздуху, дробясь, рассыпаясь, как сказал бы Демокрит, на атомы. И вот, дождя не стало, тогда как атомы продолжают роиться, неисчислимо и бессчетно. Скачут кони-атомы, мчатся возницы-атомы,
— Как полагает твоя милость, спафарий, во сколько золотых обошлась его величеству Александру-воеводе джубе?
— Примерно в тысячу.
— Так думает твоя милость, или ты его спрашивал?
— Спрашивал.
— И что он тебе ответил?..
...Пока он справлялся с учебой в патриаршьем училище, по Яссам бродили слухи, более неуемные, чем комариные стаи над Бахлуйским озером. Особенно настойчиво говорили о том, что Василий-воевода вызволил княжну Руксанду из османского плена, чтобы выдать за Сигизмунда, сына Георгия Ракоци, семиградского воеводы. Другие полагали, что он отдаст ее в жены ляху, князю Вишневецкому, третьи — будто назначена уже свадьба с москвитином, боярином Никитиным. Были также болтуны, которые утверждали, что господарь обменялся письмами с Эль-агаси Буджакским, чтобы породниться с ним, а через того — с крымским ханом. Возвратившись из Константинополя и без промедления облачившись в мантию придворного грамматика, Милеску услышал еще более невероятную новость: будто княжну осмелился посватать казак с Днепровских порогов по имени Тимуш или Тимофей, и воевода дал уже согласие принять сватов. Господи боже! Казаки, конечно, великие храбрецы; молдаване не однажды братались с ними, выступая вместе против турок, татар или других племен, супротив иных претендентов на престол своей земли, иных разбойников. Но слыхано ли дело, чтобы из одной чаши пили владетельный князь, помазанник божий, и простой мужик, казачий атаман?..
Тимуш приходится родным сыном Переяславскому гетману Украины, Богдану Хмельницкому. Гетман Хмель тоже не был благородного корня, а из простых. Знающие люди утверждали, что до недавних пор этот Хмель был слугой у польского каштеляна, стирал ему белье и чистил сапоги. Потом поднял полки казаков, и, пролив много крови, подчинил себе запорожские степи. Вот кто такой этот Хмель, вот кого Василий-воевода избрал для себя родичем. И ведь не молод уже государь; никто не скажет, что кто-нибудь сумел бы обмануть его или соблазнить лукавыми речами; слава богу, был он мужем достойным, скипетр земли своей держал твердо, бросал порой даже вызов властителям сопредельных государств. «Политика! — со значением поднимали палец иные мудрецы. — В политике, возлюбленные братья православные, в дружбу и свойство вступают не так, как у нас, от вотчины к вотчине, где нынче ты мне друг, а завтра — наоборот. Поставленный всевышним взвешивать судьбы народов не должен видеть — как мы с вами — лишь вершину ближайшего холма; его обязанность — различать все, что за холмом и дальше, и на том строить расчет!»
Но что увидел его величество воевода по ту сторону холма, этого никто так и не смог взять в толк. Хотя многие утверждали, будто Богдан Хмель и учен предостаточно, и в воинских делах искусен. Что до шляхтича Чаплинского, Чигиринского старосты, — уж вовсе неправда, будто Хмель ему чистил сапоги. У Хмеля было хозяйство и дом в другом селе, в Субботове. Дурной Чаплинский, злой насильник, дождался, когда Хмель устроил охоту на вепря, напал на его дом, ограбил его и похитил красавицу-жену. Так что у Хмеля был повод не оставаться в дураках. Он поднял на ноги казачество, был избран гетманом. Да и хитер этот Хмель предостаточно. Стакнулся с крымским ханом и перекопским мурзой, отправил к царю московскому Алексею Михайловичу посольство с челобитием — принять под свою руку Украину навечно. Когда же паны всполошились — растоптать Хмеля копытами коней, он не дрогнул. Схватил шляхту за пояс и грохнул ее как следует об землю. Развеял по ветру даже войско круля Яна Казимира. Ну, ладно: политика, дипломатия, войны — все вертится по своим законам, не каждому это по уму. Но был слух — сын Хмеля Тимуш отвратен ликом, рябой да и нравом злобен... Достойно ли его величества отдать за такого родную дочь?
Люди знали однако: если воевода отрезал, — аминь, так оно уже и будет. И начали готовиться к помолвке и свадьбе. Резали скот, пересчитывали бочки, примеряли наряды, шапки, шали и украшения. Вот-вот со всей своей свитой должен был заявиться Тимуш для смотрин с княжной. Николай Милеску жил словно во сне, полном черных призраков. Все казалось ему ненастоящим — суета, разговоры, музыка... Могло ли такое случиться — чтобы княжна Руксанда вышла не за него, Милеску, а за какого-то чужака? Разве это не противу христианских законов? Остается единственная надежда: чтобы на торжественной помолвке, то есть на первой встрече с тем, кто навязывается ей в женихи, Руксанда не устрашилась и отвергла его. Если же она убоится отцовского проклятия, если не осмелится воспротивиться его воле? Он должен ее найти, шепнуть ей на ушко хоть пару слов. Но как мог он встретиться с нею наедине, среди толпы придворных, неустанно сновавших вокруг? Тем более, что Николаю не выпадало минуты роздыха — великий логофет Георге Штефан Чаурул отдавал ему на переписку все новые бумаги, более — письма, которыми его величество извещал властителей народов и племен — князей, догов, герцогов, графов и баронов — о близившемся событии и приглашал их на свадьбу. А Руксанда сидела взаперти на женской половине дворца, которую, по примеру бесермен, иные молдаване тоже называли уже «гаремом»...