У. Е. Откровенный роман…
Шрифт:
– Я не про сына. Я про Глена…
– Да? – Она выпрямилась и повернулась ко мне: – А вы хотите, чтобы я спала ночью с Гленом, а днем с вами? Да?
Я промолчал. Эти переходы на вы всегда означали ее стремление отстраниться и провести между нами черту.
– Но я вам не блядь! – усмехнулась она, возвращаясь к массажу. – И не ждите такого! Лучше принесите мне с кухни ведро с плиты… – И минуту спустя, пеленая безжизненные ноги мальчика в полотенце, смоченное в горячем настое трав и вина, и наворачивая клеенчатую пеленку поверх этого компресса: – Кстати, сегодня Глен получает свидетельство о разводе, завтра мы едем в мэрию подавать Заявление на брак. Вам придется быть там свидетелем, вы же мой «дядя»…
Но еще до регистрации брака они переселились
Я опять переселился в бэйсмент.
Однако роль дедушки-дяди оказалась для меня совершенно невыносима.
Я и раньше, как только Полина стала жить с Гленом, забросил свой ноутбук и засыпал по ночам лишь после солидной порции коньяка, хотя…
Собственно, если взглянуть на ситуацию со стороны, все шло замечательно, как в ловко построенной театральной пьесе: Семента отказалась от материнских прав на Ива, а Полина в эти права должна была вот-вот вступить, и за одну эту операцию Банников по приказу Харунова положил на счет фирмы «Возврат» и мою кредитную карточку в московском банке еще 20 000 долларов на предстоящие далее расходы. Я мог пить шампанское, есть устрицы и даже покупать себе в русском магазине черную икру по немыслимой цене 800 долларов за килограмм.
Но я покупал себе только коньяк. Я покупал коньяк и пил его, стоя у ночного окна под темными окнами спальни Глена и Полины и пытаясь внушить себе, что все нормально, старик, все путем, даже если она не вернется ко мне, то на деньги, которые мне обломятся после завершения всей этой истории, я найду себе сто таких Полин! Боже мой, да мало ли в Москве длинноногих верзил! Да я пойду к своему «брату» Абхазу – у него в «Ред старс» таких пруд пруди, к нему на конкурс «Look of the year» со всей страны ежегодно слетаются тысячи таких двухметровых красоток! И все правильно, Битюг, у тебя не было другой игры, ты просто гениально ведешь эту пьесу, а все остальное – просто детали, и давай еще выпьем за успех и – как там говорят евреи? – за жизнь! Лэ хаим!
Я пил за жизнь и за «лэ хаим» и снова пытался убедить себя, что все путем. Ведь, в конце концов, если вернуться к началу этой истории, то с чего все началось? Выброшенный на пенсию в 2300 дубовых подполковник ФСБ, вспоминая дела, которые он вел, решил на свой страх и риск возобновить расследование, которое он не закончил на службе. Правильно? Нет, неправильно. Давай начистоту. Выброшенный на пенсию в 2300 дубовых подполковник ФСБ, вспоминая дела, которые он вел, решил наверстать упущенное и сорвать большой куш, а конкретно – несколько лимонов. И если на этом пути его угораздило влипнуть в большую контртеррористическую игру и при этом еще втюриться в какую-то каланчу и вертихвостку с длинными ногами и омутом зеленоглазья, то it came with the territory – это, как говорят тут американцы, приходит вместе с территорией. И нехер по этому поводу комплексовать, а нужно отрезать эту Полину, взять себя в руки и спокойно идти к намеченной цели. В конце концов, все бабы продаются, разве не так? Так! Покажите мне женщину, чью любовь нельзя купить, – нет, покажите хоть одну! Тысячи женщин стоят на Тверской и Садовом кольце, их любовь стоит не больше сотни долларов. Другие продают себя в клубах и казино, третьи – в борделях, а остальные – так, в розницу, где придется. И не говорите мне о порядочных женщинах, порядочные – это те, что обходятся нам на порядок выше, только и всего…
Однако и эти рассуждения, и настоящий французский коньяк не помогали. По ночам мне стали снова сниться кошмары, правда, не чеченские. Теперь мне снились Берман и Жандарев из телепрограммы «Без протокола», они расстреливали меня цитатами из моей рукописи, крича, что это порнография и что «Идущие вместе» должны мою рукопись
Но оказалось, что даже эти терзания – ничто по сравнению с теми, которые я стал испытывать, когда Полина и Глен, подав заявление на брак, переселились ко мне.
Блин, вот как, оказывается, нас может достать женщина!
Нет, я уже не мог сидеть дома и стучать на своем ноутбуке. Зачем? Что я хочу доказать? Что и в 56 можно стать Мартином Иденом, преодолеть все и вся, выйти на поле и сыграть за тридцатилетнего или даже против тридцатилетних. Но так ли это? Беня Крик мог переспать с русской женщиной, и русская женщина оставалась им довольна – но сколько было тогда Бене Крику? Мной тоже были довольны некоторые женщины, но что сказали бы женщины о Бене Крике, доживи этот Беня Крик до моих лет? И вообще, какой, к черту, роман?! Разве можно стать писателем в 56 лет? Толстой в этом возрасте вообще бросил писать, а Хемингуэй, который жил вот тут, рядом, на Кий-Весте, застрелился, когда ему стукнуло 62…
Впрочем, дело было, конечно, не в моей писанине. А в том, что я просто не мог смотреть на совершенно осоловевшего от Полины Глена и делать вид, что тихим и добрым дядюшкой радуюсь их голубиному счастью. Покойная Кимберли оказалась права: в жизни есть кое-что посильнее миллионов…
Я заводил машину и уезжал в ночной Саус-Бич.
О, теперь я могу быть гидом по ночному Майами.
По вечерам, с одиннадцати, небольшая улочка Линкольн-роуд превращается тут в римскую виа Венето или парижский Монмартр. Даже круче – вся улица, непроезжая, как Новый Арбат, уже с девяти вечера заставлена буквально сотнями крошечных столиков и грибков, которые официанты местных клубов, баров и ресторанов ставят вокруг уличных фонтанов так густо, что между ними можно едва протиснуться. К одиннадцати вечера в черноте южной ночи, как на фоне бархатно-черного театрального полога, за всеми этими столиками, иллюминированными маленькими свечами, сидят влюбленные пары (гейские, лесбийские и традиционные). Они неспешно едят, пьют вино, тихо беседуют, смеются и целуются под журчание романтично подсвеченных фонтанов. И все это – холеные, дорого одетые, модно постриженные юноши и молодые мужчины от 20 до 35 и полуоголенные девицы – не проститутки, а богатые туристки со всех стран мира и местная золотая молодежь. Их ночная жизнь начинается с этого ужина на Линкольн-роуд или на Оушен-драйв – веренице ночных ресторанов вдоль океанского побережья.
Даже в январе в Майами жарко, и потому – тут никого в пиджаках, все в коротких рубашках «тишортах» или в майках, с загорелыми плечами, а девушки – американки, кубинки, испанки, черные – в мини-мини и топиках, прикрывающих разве что сосочки. А животики у всех открыты, и, возможно, именно этой модой на обнаженные женские пупочки Америка спровоцировала исламский джихад и теракты – в мусульманских странах женщине публично обнажить пупок преступнее, чем открыть даже срамное место. А Америка теперь диктует моду не только на машины и ноутбуки, но и на одежду…
После ужина, то есть после часу ночи, все эти сотни, если не тысячи молодых бездельников и бездельниц, туристов и тусовщиц расходятся по ночным клубам. На Линкольн-роуд клубы в основном для голубых (и вообще на Саус-Бич порядка половины населения геи, и это поначалу кажется совершенно ирреально – видеть, как они ежедневно дарят друг другу цветы…), но ночные клубы есть не только здесь, а и на Вашингтон-авеню, на Либерти-стрит, на Эспаньол и на Оушен-драйв.
На Оушен-драйв с его бесконечным рядом прибрежных гостиниц и ресторанов (и таинственно-тенистым, увитым плющом и цветами трехэтажным особняком Версаче, в котором этого маэстро моды убил его любовник) есть несколько клубов с дискотеками на открытом воздухе.