Шрифт:
– Даром лучше, – прикасаясь к креслу, но все еще не опамятовавшись от погружения в свои размышления, сказал Супчик. Хозяин его уважал. Он забрал руки Черпанова и усадил его обратно:
– Бери даром, Черпанов. Дарю!
Черпанов выскочил; попробовал приподнять кресло – и еле оторвал его от полу:
– Да оно песком набито, что ли? И жесткое. В нем, брат, будучи впроголодь, трудно лежать. – Он оттолкнул кресло. Он приметно желал вернуться к главному направлению, насквозь пронизывающему его. – Однако о кресле достаточно. Все собрались? Более или менее? Двоих не хватает. Ну, мы, брат, не в порошке, а вот пока еще за стол не уселись, разреши мне хватить доклад. Здесь все рабочие? Слушай, Некрасов, у меня ведь почти секретное сообщение…
– Обождать бы тех двух, очень любопытствуют…
– Некогда,
– Ничего, возбудишь. Ведь если тут оспаривать, опираясь на чины, так тут прибавь к торгпреду командира корпуса, вот тот, который руками сучит, а тот, у которого лицо вполздорова, он только что с маневров вернулся, командир армии, а вон – наш директор завода. Прострелил тебя, насмешил! Они все свои, рабочие. А это главный инженер.
– Замухрышка-то? Да я б его за трубочиста принял.
– Он и был трубочистом, а теперь шестнадцать книг по авиации выпустил.
Исподволь Черпанов уже достал из бесчисленных своих синих карманов книжки, записочки, тетрадки, несколько остро отточенных карандашей.
– Растопить-то и не таких растапливали, но мало растопить, надо искусить и потрясти, а как им ввести: популярно или тронуть высшую математику?
– Валяй, как хочешь, – ответил хозяин, все-таки просовывая нас в столовую и усаживая за стол. – Парни и в академии учились, заграницу нюхали и поэзию читают не так, чтобы она к одним поэтам примерзла.
– Поэзия крадет у нас честь изобретательства, – ответил Черпанов. – Долой поэзию! Никогда я ее не признавал и не признаю, даже навеселе, ни поэзии, ни…
– А вон и Жмарин! – крикнул Некрасов, оставляя нас. У края стола подсели двое новых гостей. Я тотчас же вспомнил черпановский рассказ о гвоздильном заводике возле Савеловского вокзала – и тревожный холодок малость построгал меня. Я тревожился за Черпанова. Сам он – или не заметил вошедших, или не желал замечать – с судорожным, хмельным интересом перелистывая свои записные книжки, мелькнул, и скрылся пакет под девятью печатями. Двое вошедших – громадный мускулистый Савченко и желчный, худенький Жмарин – сидели, явно ощущая огромное уважение, они не признали Черпанова, вот почему, когда он встал и начал говорить, они страшно были потрясены и даже как-то напуганы, опомнившись только к концу его бестолковой, и совершенно несоразмерной уровню развития собравшихся, речи. Особенно уважал всех Савченко, для него посещение этой вечеринки было целым переворотом, почти откровением. Он воочию увидел и услышал, чего могут достигнуть при упорном труде и желании такие же простые рабочие парни, как и он. И главное, они оставались простыми! Те же широкие, угловатые движения; особый тембр голосов, воспитанных в цехах; особый отрывистый хохот и много такого неуловимого, что делало их близкими ему и удивительными. Торгпред, смеясь, рассказывал приятелям по станку, как он впервые надел фрак и отправился на прием к президенту. Савченко тоже посмеялся вместе с ними, сам мало понимая причину смеха. М. Н. Синицын напомнил полпреду, как не то он, не то другой кто ловко поддел американского миллиардера, – но рассказ М. Н. Синицыну не дал начать специалист по пушнине с необычайно длинными, постоянно вытянутыми вперед руками, чем-то похожими на постромки выносных лошадей, специалист этот коротенько передал, как лучшие пушные мастера снялись с работы и поехали в СССР.
«Разве вам плохо, – спросил их директор фабрики, – увеличим вам жалованье. Что вам нужно?» – «Ничего. Мы коммунисты, а там потребовались спецы по пушнине». Постромкорукий не закончил рассказа. Начал Черпанов, застревая пальцами в бесчисленности блокнотных справок. Румянец, похожий на весеннюю поросль, прямыми, почти коричневыми струями лежал на его лице:
– Осведомляю, что вступление мое, милейшие товарищи, будет кратким, так же как и кратко продолжение, что же касается конца, то наиболее подходящий выбирайте сами. Наше строительство огромно, в нем обитают различные концы, в которых вы и сможете засесть, давая общему цвету ядра свои обозначения. Естественно, вы желаете справиться, кто и что я. Мало прибавишь к слову «изобретатель», оно и почтенно,
– Савченко, да это ж, честное слово, наш поэт! – воскликнул вдруг Жмарин, которому пребывание здесь Черпанова казалось чрезвычайно обидным.
– Голос его, – осторожно ответил Савченко.
– Здорово, поэт! – И Жмарин, вряд ли от желания жать руку, а скорей желая в пожатии этом найти исход или закрепление своей обиды, протянул через стол свою руку. Черпанов по-прежнему был бесстрастен и льдист, полосатый румянец исчез с его лица, лишь пальцы его судорожно собирали бесчисленные записочки. «Эх, бить будут, – тихо, сквозь зубы, сказал он мне, – щипать будут, старайся не завязнуть ногами, Егор Егорыч». Он с треском пожал руку Жмарину.
– Ай да поэт, ай да вербовщик! – язвительно тряс его руку Жмарин. Некрасову эта жмаринская колкость показалась скрывающей тайный смысл, и он заметил, что все поэты – изобретатели, и приделывать сюда намеки надо, сильно сомневаясь в идее изобретательства. Жмарин обиделся: какой он изобретатель! У нас он крыл изобретательство, указывая, что изобретательство обкрадывает поэзию. Притягательный вербовщик! И неужели он считает уместным завербовать вас всех. Конечно, с такими кадрами, какие здесь, с успехом обоснует любую советскую республику хоть в Африке.
Множество возражений толпилось в голове Черпанова: он был задет. Он выпил стакан вина.
– Я о тяготении в коммунизм, о полете, – сказал он, выхватывая лист бумаги из кармана. – Вот здесь схема полета! Вот подписной лист желающих лететь.
– Любопытно. – И Супчик первым взял лист. – Заманчиво.
Не возьми Супчик этот лист, не подстрели его везде применяемая практичность Черпанова, возможно, Жмарин и ограничился бы язвительностью. Что ему за дело? Но тут портился Супчик, любовь всех, человек, чье ученье и работа служили перекличкой многих заводских ребят. Супчику находится указатель, Супчик попадает в кандидаты, аспиранты!… Очертание жмаринских губ испортилось, глаза воспалились, он зашипел:
– Закройсь, вербовщик! Ни поэт ты, ни техник, а…
Жмарин сплавил кулак. Некрасов подскочил к нему, хозяйка с другого бока – мне становилось жарко. Черпанов, боком, двинулся к дверям, я за ним. Когда мы обернулись – Жмарин, успокоенный и повеселевший, помогал раздвигать стол, а черпановская бумага ходила из рук в руки, и все расписывались. Над нами не смеялись, не ехидничали, нас просто забыли. Черпанов задержал меня в дверях столовой, шепча: «Ловко они придумали. Жмарин отметен, как дурак, они перед ним скрывают свой поступок, тихо отмечая желание поездки. Светлый симптом! Какие люди, Егор Егорыч, едут. Ух, придется мне с ЦК разговаривать, иначе не дадут такого ядра. Смотрите, сам директор выразил желание расписаться. И директор едет, Егор Егорыч! Да, заштукатурили мы с вами сегодня строительство». Мы вышли в коридор. Хозяин вынес нам лист, испещренный подписями.
– А программу чего ж не вернули? – спросил Черпанов, разглядывая лист.
– Поклеп! Вы пустили один лист, Черпанов.
– Докладная записка имелась при листе, Некрасов. Докладная записка насчет системы и смысла Шадринского строительства. Я ее пустил вместе с листом; я отлично помню, что пустил, а пакет с девятью печатями оставил. – Он ринулся в бесчисленность своих карманов. Он рылся долго, держа в зубах притягательный лист. Программа нашлась на дне одиннадцатого кармана. – Зря обвинил, Некрасов, прости. Но что же, значит, почетные гости сразу поднялись на возвышенность в виду всего дела, приятно быть приросшим к присутствию таких холмистых людей. С намека чуют дело своего класса.