Шрифт:
– Не покупаем, – кратко ответил черный. – Но передают, есть хорошие.
– Второй вопрос: драгоценности американцы любят? И что же, разводят у себя их или пренебрегают? Какие драгоценности? Ну там золото, камни в оправе или что монументальное на голову. Так, чтобы которое потверже на ощупь.
– Любят.
– И подвоз любят?
– И подвоз и привоз.
– Приятно, приятно. А насчет ванны я тебя, брат, разыграл.
Черпанов подхватил меня под руку. Я хотя и занят был своими мыслями, все же предупредил его, чтобы
Черпанов попробовал посидеть на одном из приглянувшихся ему стульев. Покатался, потрогал ножки – и пересел:
– Милый Егор Егорыч, папаша у меня был преподаватель логики, а это такое искусство, где обладание языком играет главную и решающую роль.
Черпанов сорвался и подскочил к гостю в сером костюме впроседь, с лицом главаря и указующими глазами:
– Ну, как дела?
– Дела отмечаем.
– В каком виде мы за границей обозначены?
– Смотря кем, – вожаковствующим голосом ответили указующие глаза.
– Вы с ними, небось, больше на коммерческой ноге. Прирожденный вы бунтарь, а приходится быть мнимым купцом. Понимаю, ожидаете. Противно, понимаю. И костюм заграничный одели, и значок ЦИКа сняли, и вид отшлифованный, – а все-таки рабочие чаяния из глаз не уничтожить.
Он смахнул с плеча указующую соринку.
– Костюм-то? – спросил тот, важно оглядывая себя, видимо, очень довольный костюмом. – Да нет, костюм нашей выработки.
– Скажите! Поражен! Здорово вырабатываем. Отличная шерсть.
Черпанов, стараясь быть спокойным соразмерно вожаковствующему, но весь как-то внутренне сопя, пощупал костюм – и руки свои отнял с таким усилием, словно надсадился на этом ощупывании.
– Банкометная шерсть, а по родине, небось, тоскуешь?
– Чего мне тосковать, если по смыслу вдуматься?
– Действительно, раз у пролетария нету родины, то есть социалистическое беспокойство.
Вожак обозначил на лице своем легкое недоумение.
– Ты, брат, насчет Гамбурга.
– Это тоже кооператив?
Теперь подошла очередь Черпанову заводить на лице своем порядок.
– Какой кооператив? – спросил он, все-таки важностью своей идя наперегонки с укачующим. – Откуда кооператив встрял, недоумеваю.
– Жилкооператив, что ли?
– Да ты скажи мне ясно, кто? Почему кооператив вправляешь?
– Я здешний управдом.
Черпанов впился глазами в костюм, но – пораскинув, должно быть, что управдом живет избыточно, «сполна», – засопел еще сильнее, и глаза его отползли.
– В меру костюмчик, – проговорил он. – Тоже из рабочих? Ты, то есть?
– Тоже, – ответил указующий.
– А я тебя, по крайней мере, за полпреда вполне. Обознался. Думаю: непременно это Сашка Смоленский.
– Да я и есть Сашка Смоленский.
– И не узнаешь, Саша?
– Впотьмах.
– Черпанов, Леон. Из Шадринска.
Указующие глаза задумались.
– Впору башке лопнуть, а не помню Черпанова.
– Зазнался. А я слышал, тебя в Гамбург назначили.
– Брата, брата назначили. Его тоже Сашкой зовут. Брат у тебя, Черпанов, в примете.
Черпанов с напряжением потер свои глаза:
– С одной стороны, брата твоего видел в проблесках революционных молний, а с другой, – глаза слабы, газами ослеплен. Указующий важно захохотал:
– Да ты шутник, Черпанов. На гражданской войне и газов не применяли, а для империалистической рановато, даже и для побегушек, тебя мобилизовать, а добровольцев моложе восьми лет не пробовали…
– С одной стороны, Смоленский, существовали беженцы, где детей травили почем зря, а с другой – я отравлен в Германии, на баррикадах в Гамбурге.
– А, там! – И указующий важно замолчал. Не знаю, взял ли его Черпанов впрорезь или сам попался, но вожаковствующий отвратил от нас указующие глаза. Лицо у Черпанова по-прежнему было строгое, держал он себя круто, все же я заметил, что он говорил с усилием и пересаживался с напряжением. Мы двигались к хозяину, Мише Некрасову. Он стоял с женой и конструктором, которого называли Супчиком, пропуская гостей в столовую возле кресла, обитого зеленым плюшем, истертым и неистребимо пыльным. Они щупали кресло и, должно быть, обсуждали, стоит ли его здесь оставить – или порубить: очень уж досыта полон был этим креслом хозяин. Черпанов, перед самым носом хозяина, плюхнулся в кресло, – и задрал одну ногу на другую.
– Хорошее изобретение – кресло! – Он протянул к хозяйке голову, до крайности благожелательную. Хозяйка улыбнулась ему со всей добротой, переполнявшей ее. Черпанов с нежностью похлопал толстые ручки и спинку кресла. – Хорошо полежать вечерком, когда вернешься с манифестации из головы колонны. Хорошо также встретиться с ним при пароксизме скуки. Да, могу сказать, что пришел обещанный срок, когда рабочий получил право на кресло. Ведь откроют же такую удивительную вещь, как мягкое кресло.
И он впритруску начал дотрагиваться до всех частей кресла. Хозяин с хозяйкой переглянулись, – согласие густо лежало в их синеватых глазах, согласие и любовь, – взялись за руки. Даже Супчик взглянул по-иному, не спросонья, как всегда.
– Тебе нравится кресло? – спросил хозяин.
– Очень. С удовольствием бы купил.
– Так я продам, – сказал хозяин, опять беря жену за руки. – Оно у меня от деда еще. Гадость, пыль, клопы еще заведутся. Уступлю я тебе его, Черпанов.
Черпанов снялся с кресла:
– Куда я с ним потащусь?
– Никто не берет, – грустно сказал хозяин. – Всегда так…
– Я взял бы; человек, видишь, бедный я…
– Мы в рассрочку.
Жена подхватила:
– Да чего в рассрочку, лучше уж даром, раз человеку понравилось.