Убейте прохожего!
Шрифт:
Коновалова, судя по его недовольному виду, ответ не удовлетворил. Однако настаивать на более подробном изложении не стал. Пожал плечами: всё так всё, и спросил, готова ли она повторить свое признание в суде.
– Готова! – твердо ответила бабушка.
– Хорошо. И еще один вопрос, последний на сегодня, скажите: для чего вы признались в убийстве? Вы ведь, я так понимаю, еще полчаса назад не собирались делать этого?
Бабушка вздохнула и объяснила свой поступок тем, что побоялась, как бы убийцей не признали
– Я вас знаю! – Она погрозила Коновалову кривым пальцем. – Вам бы только отчитаться перед начальством!
После этих слов в комнате вновь воцарилась тишина. Я бросил взгляд на Виктора и по выражению его лица понял, о чем он думал. А думал он, как обычно, о себе: о том, как будет жить без своей тети Кати дальше.
– Ну ладно! – Коновалов хлопнул ладонями по коленям. Встал и спросил у Виктора, откуда можно позвонить в милицию. Вынув из кармана мобильный телефон, Виктор протянул его капитану.
– Хотите забрать Екатерину Николаевну? – задал вопрос до этого долго молчавший Романов.
– А что? Есть возражения?
– Есть.
– Какие?
– Она не убивала. А точнее сказать, не могла убить… Одну минутку!
Ничего не объясняя, поверенный поднялся с дивана. Провожаемый удивленными взглядами, он быстрым шагом вышел из зала. Через десять секунд вернулся и положил на подлокотник кресла, в котором сидела бабушка, принесенный с кухни нож. Попросил показать, как она колола Константина.
Покосившись на нож, бабушка спросила: зачем ему это.
– Покажите, покажите! – попросил Романов. – Надо.
Бабушка решительно подняла руку. Раскрыла ладонь, обнажив торчащие в разные стороны пальцы, и взялась за рукоятку. В следующее мгновение нож вывалился из ее ладони и упал на пол.
– Вот видите! – Романов повернулся к Коновалову. – Екатерина Николаевна не могла этого сделать! Исключено.
– Нет, могла! – заупрямилась бабушка. – У меня просто с первого раза не получилось! – Она наклонилась. – Я вот сейчас еще попробую…
– Хватит, – процедил сквозь зубы Коновалов.
Он подошел к ней. Присел на корточки и, глядя прямо в глаза, спросил: кого она, старая, выгораживает.
– Внука?
Поднялся, приблизился ко мне, смерил взглядом с головы до ног и направился к Виктору.
– Племянника?
Постоял перед Виктором, поиграл желваками, наблюдая за тем, как тот мучается, не зная, куда спрятать руки, и с решительным видом повернулся в сторону Анечки.
– А может, сноху?
Все молчали. И только Рыльский, грозно сверкнув из своего кресла розовыми белками, потребовал от нас немедленного и чистосердечного раскаянья.
И тут случилось еще одно событие, по сравнению с которым неожиданное признание бабушки в убийстве, которого она, как только что выяснилось, не могла совершить, показалось нелепой шуткой. Не поднимаясь с места, Анечка выкрикнула,
– Ты? – ахнули мы разом.
Анечка подняла голову и закричала, что больше не может, что у нее нет сил, что она хочет только одного: чтобы ее посадили в тюрьму и ни о чем больше не спрашивали.
– Если для этого надо признаться в суде, я готова! – кричала она. – Но только не мучьте меня! Пожалуйста!
Это была первая женская истерика, свидетелем которой я был. Анечка плакала, вырывалась из бабушкиных рук, говорила, что не хочет жить, не хочет оставаться одной, не хочет никого видеть, не хочет еще чего-то…
Коновалов вытер испарину со лба. Не решившись попросить телефон у Виктора – мужа Анечки, обратился ко мне за помощью.
– Мне надо позвонить в милицию, – пояснил он.
– Зря! – недовольно пробурчал Романов.
Все удивленно оглянулись на него. И Анечка, даже не услышав произнесенного поверенным слова, но, угадав по реакции присутствующих, что слово было не простым, а важным, чуть утихла.
Коновалов спросил: почему он так решил.
– Преступник, после того как убил Константина, – ответил Романов, – стер следы с бокалов, из которых пили коньяк, а также с рукоятки ножа, на котором, возможно, была кровь убитого. Поэтому любой адвокат в суде первым делом задаст вопрос: чем его подзащитная сделала это, если это сделала она?
– В каком смысле? – не понял Коновалов.
– Ну, покажите мне платочек, тряпочку, бумажку какую-нибудь, которым она стерла отпечатки!
– У нее не было платочка?
Виктор, а потом и все остальные, хором подтвердили, что платочка у нее точно не было.
– Хорошо, – согласился Коновалов. – Тогда она могла стереть отпечатки…
Он, видимо, хотел сказать: чем-нибудь из одежды. Однако секундой позже, осмотрев ее аккуратно выглаженную, ослепительно белую, без единого пятнышка майку, короткие, туго обтягивающие бедра джинсы и тапочки на босую ногу, высказал предположение о том, что отпечатки с ножа и бокалов были стерты чем-то, что находится в кабинете: каким-нибудь листком бумаги, газетой, занавеской.
– Давайте посмотрим! – предложил Романов.
И первым направился в кабинет. Следом за ним, толпясь и толкаясь, поспешили все остальные.
Кабинет дяди Толи представлял собой небольшую квадратную комнату. Почти всю левую стену, если смотреть со стороны коридора, занимало окно, занавешенное опущенными жалюзи. Справа стояли: узкий кожаный диван, больше напоминающий медицинскую кушетку, и темный шкаф с коллекцией фарфоровых статуэток. Спереди – большой письменный стол, над которым висела фотография Виктора Худобина, обнимающего за плечо балерину Волочкову, и два легких кресла.