Убийство в морге
Шрифт:
— Не тяни! — подстегнул его Григорьев.
— Слышу голос кума: «Он в двести шестой!» Ого, думаю! В нашей хате!.. А тут другой голос: «Он должен к утру умереть!» Братцы! У меня все опустилось. На всякий случай отканал я тихонечко подальше от двери и присел дожидаться вертухая…
Это была новость!
Не было ни одного человека, включая Григорьева, который бы не застыл в изумлении. Сойкин торжествовал. Он впервые был в центре внимания.
— От меня решили избавиться! — обреченно сказал Кузин. — Раз
— Плевать они хотели, кого ты заложишь. Пока они деньги с тебя не снимут, будешь жить! — утешил его Григорьев. — Значит, к утру один из нас будет убит?
— Не очень хорошо было слышно! — признался Сойкин. — Или к утру, или утром.
— Хрен редьки не слаще! — завопил вдруг испуганно Маленький. — Это ее мать!
Все уставились на Маленького, как на сумасшедшего.
— Что смотрите? Не верите! — продолжал вопить испуганно Маленький. — Она все может. Она же миллионерша. У нее фирма! Заплатила кому-то. Сколько сейчас стоит убить такого, как я? Наверняка дешевле паршивой норковой шубы.
Айрапетян тоже заволновался:
— Ты же ее не трахнул! Что боишься?
— Если бы трахнул, она убила бы меня на месте!
— Вот видишь! — почему-то удовлетворенно сказал Айрапетян. — Раз сразу не убила, бесплатно, э, могла сделать это, чего трясешься? Вот я спать ночь не буду!
— Думаешь, все ограбленные тобой скинулись, чтоб замочить? — засмеялся Кузин.
— Напрасно смеетесь! — сник Айрапетян. — Мамед — серьезный человек. Сказал — зарежет, значит, зарежет! Правда, это будет не по закону!
— Слушай! — спросил его Хрусталев. — Ваши там, на фронте, стреляют друг друга, а вы здесь вместе…
— Ащи! — махнул рукой презрительно Айрапетян. — У нас нет политиков, одни практики.
Рудин спокойно заметил:
— Меня им не за что мочить! За один эпизод?
— Может, за тобой еще один эпизод тянется, о котором ты боишься признаться самому себе? — спросил его Григорьев.
Рудин, ворча себе что-то под нос, отошел к толчку, почувствовал, что обязательно надо отлить, если он не хочет при всех обмочиться.
За ним сразу выстроилась целая очередь: Маленький, Кузин, Айрапетян и Сойкин.
— Посмотри! — сказал Хрусталев Григорьеву. — Всем приспичило!
Поворов, державшийся особняком, отщепенец, тоже вдруг заголосил:
— Не имеют права нас мочить в камере! Мы под защитой государства! Они обязаны…
— Глохни, козел! — шуганул его Хрусталев. — Еще раз рот откроешь, загоню до желудка.
И Поворов встал сразу в очередь за Сойкиным.
В общей подавленности никто и не обратил внимания, когда в камеру вернулся Баранов.
Он незаметно дернул Григорьева за рукав, чтобы тот его заметил.
— Вернулся? — оторвался Григорьев
Но Баранов тянул Григорьева подальше от Хрусталева.
— Дело есть!
Заинтригованный донельзя Григорьев пошел за Барановым.
«Вечер тайн и интриг! — почему-то с горечью подумал он, вспомнив про Кобрика. — Рад я, что Кобрик отделался легким испугом».
— Статью поменяли, что ли? — спросил он Баранова, и сразу стало ему весело.
— Хочешь пойти со мной?
— Куда? — не понял Григорьев, с подозрением глядя на Баранова — не тронулся ли.
— Авторитеты гуляют! Жратвы навезли, питья… По горло нажремся! Я же до магазина официантом работал, меня и позвали: бутылки открывать, разливать. Договорились. Вечером позовут. Я говорил им про тебя, разрешили привести. Там даже омары есть…
— Ты что, тронулся? — переспросил Григорьев. — Туфту гонишь? В Бутырке авторитеты гуляют? А меня зовешь шестеркой шустрить? За кусок омара?
Григорьев схватил Баранова за грудки, но внезапно отпустил.
— Ладно, живи! — сказал он устало. — Верю, что ты из лучших побуждений… Но я не шестерю!
— Все мы шестерим! — обиделся Баранов и тоже стал в очередь к толчку.
А Григорьев залез на свою койку, размышляя над последними словами Баранова.
«Все мы шестерим! Может, и прав он? Одни шестерят перед сильными мира сего, за карьеру, за деньги. Другие шестерят перед властью, перед деньгами, перед славой, известностью. Может, действительно, мы — шестерки, возомнившие себя тузами, королями и дамами с валетами».
А Баранов, обиженный в лучших чувствах, — как же, он позаботился о человеке, а ему наплевали в душу, — присел у двери, ожидая, когда его позовут прислуживать на чужой пир, где и ему кое-что перепадет.
Он ждал не напрасно.
Скоро открылась дверь, и вертухай без единого слова, словно никого в камере и не было, выпустил и увел Баранова приобщиться к чужому разгулу.
«Может, напрасно не согласился? — подумал Григорьев. — Все какое-то развлечение. И опыт! Может, главное в жизни — научиться шестерить?.. И успех приходит только к таким людям? Гордыня — один из самых страшных грехов по Библии! Но подходит ли „усмирение гордыни“ под определение „шестерить“»…
Рудин забыл о своих страхах и втолковывал Маленькому свою теорию жизни:
— Как ты думаешь, что главное в профессии вора?
— Все знают! — засмеялся Маленький, молодость которого тоже не предполагала долгого уныния. — Главное в профессии вора — вовремя смыться!
— Вовремя смыться нужно было тебе, лоботрясу. А ты даже этого не сумел, — обиделся Рудин. — Я уж не буду говорить, что за тебя другой будет доделывать твою недоделанную девчонку.
— Ничего! — обнадежил Кузин. — Он еще молодой. Вернется, на другой женится.