Уцелевший
Шрифт:
Столь не похож был этот случайный пришелец на людей, окружавших Эрну с детских лет, столь разительно изящен душой и телом, что влюбленность вспыхнула сразу. Наутро, когда молодой граф тронулся в дальнейший, лишь ему ведомый путь, Эрна безудержно разрыдалась и несколько недель бродила по замку Валленштедт словно потерянная, вяло отзываясь на вопросы и ни с кем не заговаривая первой. Забыть Раймбаута вполне ей не удалось даже в последующие, богатые пылом и приключениями годы.
Но до утра было еще далеко.
Дез Эркольт слегка покрутил костяные колки, дернул струну-другую, прислушался к звуку и запел:
Когда26
Сонет Альфонсуса де Гимараэнса. Перевод Сергея Александровского.
Присутствовавшие помолчали, как требовала того печальная песня графа. Проняло даже седоусого задиру, который собственноручно подал дез Эркольту серебряный кубок и предложил выпить мировую.
— Благодарю, — добродушно и учтиво сказал трубадур.
Он осушил горячую, дымящуюся чашу до дна, поставил, откинулся на прямую спинку стула, давая понять, что больше играть не станет. Пятеро-шестеро гостей, предводительствуемые Конрадом, поднялись и понемногу двинулись в замковую столовую, где уже накрывали не то преждевременный завтрак, не то неимоверно запоздалый ужин. Поесть у фон Валленштедтов можно было едва ли не во всякое время суток.
Эрна и дез Эркольт немного задержались.
— Ты молода и прелестна, — молвил граф, обращаясь к Эрне. Он сидел неподвижно, полуприкрыв глаза и, казалось, витал мыслями где-то в невообразимой, бесконечно грустной дали. — Грех будет преследовать тебя настойчиво и неотступно. Противиться ему надлежащим образом под силу только святым, а ни ты, ни я не принадлежим к числу праведников. Помни: главное — не множить мирового зла. Остальное, думаю, простится.
Эрна сглотнула поднявшийся в горле комок.
«Я люблю вас!» — чуть не выпалила девушка. И промолчала, смущенная, оробевшая, беспомощная перед властно заполонившим все ее существо неизведанным дотоле чувством.
Не раз и не два пожалела Эрна в грядущие годы о минутной своей робости. И никогда не уразумела загадочных слов дез Эркольта:
— Двоекрылая луна будет неустанно тебя преследовать — уж больно завидная добыча. Покуда не соблазнишься тайнами запретными и неназываемыми, не бойся — искупить можно куда больше, нежели принято полагать... Но страшись поставить на кон бессмертную душу.
Певец побледнел
Ведаю: в далеком, еще неведомом веке ты подойдешь к чудовищной кромке бездны, из которой почти не бывает возврата. И черная двоекрылая луна возликует, но властитель рукотворных лун, явившийся из неоткрытой земли, противостанет ей. Злобные силы вопьются в тебя за свершенное здесь по неведению либо слабости человеческой, прегрешение; вцепятся, желая увлечь за собою. Но добро, свет и разум заслонят и спасут. И отпрянут, и расточатся побежденные страшилища!..
Раймбаут распахнул веки:
— Ибо сказано: дохнул Господь — и они рассеялись.
— О чем вы? — тихо спросила Эрна.
— О ком, — устало улыбнулся провансалец. — О тебе. О той, которую не узнаю, повстречав. Не гадай над моими словами, девочка. Лучше проводи поужинать...
* * *
Они скакали по едва освещаемой луною тропе до тех пор, покуда лошади не начали выбиваться из сил. Тогда испанец велел перейти на медленную рысь и, слегка натянув поводья, поравнялся с Эрной. Древняя дорога римлян, прорубленная сквозь Хэмфордскую чашу, служила уже многим поколениям, однако все, кто прошел по юго-западной Англии после закованных в бронзу легионеров, не слишком-то заботились об удобстве путей. Да и пользовались этой тропою нельзя сказать чтобы много и часто. Кое-где внезапными темными преградами начали возникать рухнувшие от ветра или старости древесные стволы, грозившие изувечить коня и вышибить всадника из седла. При дневном свете обомшелые бревна не представляли бы особой опасности, однако ночью следовало глядеть в оба.
Конские копыта глухо и равномерно стучали о сухую, покрытую плотным слоем почернелой, перезимовавшей под снегом листвы землю. Родриго посоветовал отпустить поводья и полностью положиться на животных. Бледный лунный серп окутывался мутноватой дымкой, полупрозрачные облака начинали скользить по небу с юга на север. В лесу ни малейшего дуновения не ощущалось, но где-то там, в вышине, уже витал южный морской ветер, суливший наутро пасмурную погоду и, возможно, дождь.
Окаймлявшие тропу непроницаемо черные древесные стены давили, угнетали. Даже самоуверенному, закаленному в походах и странствиях Родриго становилось не по себе.
Эрна же содрогалась при каждом всхрапе собственной лошади, мучительно боясь темноты и силясь понять, отчего даже присутствие вооруженного, сильного рыцаря не придает ей ни малейшей уверенности.
— Наверное, ты был прав, — сказала молодая женщина, чтобы хоть на несколько мгновений отвлечься. — Погони до сих пор не выслали. Бертран, пожалуй, и впрямь заколол бедняжку прежде, нежели та успела открыть рот.
Испанец рассеянно кивнул. Его заботила не мысль о маловероятной мести де Монсеррата, а куда более скверное раздумье, порожденное жутким предчувствием.
Лес безмолвствовал.
Безмолвствовал столь же странно и грозно, как в предыдущую ночь. Ни заячьего порска, ни лисьего лая, ни совиного уханья. Лишь глухой перебор копыт.
И эта окаянная штуковина в кармане куртки. Зачем таскал ее на себе Торбьерн-Волчья Шкура? Откуда взял?
Вопросы навечно остались без ответа, ибо лишь сам звероподобный варяг ведал происхождение своего талисмана. А еще скорее, не ведал и сам.
Где-то позади, очень далеко — на грани окоема, который открылся бы, исчезни Хэмфордский лес по мановению волшебной палочки, возник и разнесся первый услышанный беглецами ночной звук.