Учебник рисования

Кантор Максим Карлович

— Ты это про Россию? — поинтересовался Кротов.

— Так, вообще про мир, — неопределенно ответил Чириков, — везде, понимаешь ли, несправедливость.

— Про Россию, конечно. Мороз, сапоги. Небось, не про Лос-Анжелес. Где ты еще такие лагеря найдешь, только у нас.

— И что? — спросил Чириков Кротова. — Ты глаз-то, Димочка, не отводи, скажи, что думаешь?

— Романтика шестидесятых, — сказал Кротов, — все это устарело.

— Как же это может устареть? — всплеснул руками автор, — неужто лагеря перевелись по Расее-матушке? Ну-ка расскажи мне, ты в сферы вхож, все знаешь.

— Какие теперь лагеря, — махнул рукой Кротов, — смех один. Сидят карманники да растратчики, разве ж это лагеря? Ну, ходят на прогулки, жрут перловку, коробки картонные клеят в порядке трудотерапии. Опоздал ты со своей поэзией. Где узники совести, диссиденты где? А враги народа? Что, есть они теперь?

— Народа не осталось, откуда у него враги возьмутся? — сказал Чириков саркастически.

— Да, тех времен не вернуть — тогда за принципы жизнь отдавали, — и Кротов еще раз махнул рукой.

— Позволь, — сказал Чириков, — если это

никого не задевает, значит, можно стихи печатать. Пусть воспринимают в символическом плане, а? Это я с тобой советуюсь, — добавил Чириков, криво усмехаясь, — печатать, а?

— А смысл? — вздохнул Кротов, — только гусей дразнить. Ну, к тому же есть объективная реальность: комитетчик сейчас у власти, вообще органы по всей стране укрепились, это факт; решат, что ты на них намекаешь. Мол, намыливаешься драпануть. Критика режима, так, что ли? Хочешь, чтобы тебя в оперативную разработку взяли? Тебе это надо?

— Выходит, мне суждено работать в стол, — произнес Чириков неизвестно откуда взявшуюся, давно забытую фразу из лексикона ушедших времен, а сам подумал: ну и словечки у Димочки появились. Оперативная разработка, это надо же так сказануть! — Только ты уж никому не рассказывай, Димочка, — добавил он вслух.

— А кому ж я расскажу, — промолвил Дима Кротов, потупясь.

Кому он расскажет, думал Чириков после его ухода, нервно и лихорадочно перебирая знакомых интеллигентов. Мало ли кому. Кузину может рассказать. Но Кузин, конечно, никуда не пойдет, доносить не станет, он человек приличный. Вообще, интеллигентных людей можно не опасаться, есть же у нас, столичных интеллигентов, кодекс чести: мы прошли через такое, ах, лучше и не вспоминать. Но именно воспоминания о прошлых диссидентских невзгодах и придавали Чирикову уверенность, что корпоративная интеллигентская солидарность существует, и Кузин не донесет. Не станут они, былые мои друзья и единомышленники, предавать меня.

Так успокаивал себя Чириков, но в глубине его души полной уверенности не было. Некоторую (недостаточную, впрочем) уверенность ему придавало то, что теперь интеллигенты не находятся на прямой службе у государства. То есть на службе они, разумеется, находятся всегда, но кто им платит зарплату — не всегда понятно. Кому-то нынче платят американские фонды, кому-то французский концерн, кому-то непонятного происхождения и местонахождения фирма; затруднительно сказать, кому интеллигент чувствует себя обязанным — скорее всего, некоей общей структуре, а общей структуре до меня, пожалуй, что и дела нет, думал Чириков, глядишь, и пронесет. Ведь для новой большой империи я — кто? Они и не заметят меня вовсе.

X

Когда новой империи потребовались послушные сотрудники, когда империя принялась комплектовать штат прислуги, формировать компрадорскую интеллигенцию, то быстро стало понятно, что лучших лакеев, нежели советские инакомыслящие, конформисты со стажем, — не найти. В Советском Союзе к отчетному периоду был уже выработан и утвердился тип инакомыслящего конформиста — интеллигента, исправно ходящего на службу и пишущего верноподданные доклады начальству и ругающего власть на своей шестиметровой кухне. Вот именно это трусливое и завистливое существо и требовалось взять на службу новой империи. Никто лучше лакея, служившего прежнему режиму, не будет гробить этот прежний режим, никто лучше вольнолюбивого лакея павшего тирана не приспособлен, чтобы немедленно встать под новые флаги. Для того чтобы совесть (а у иных рудименты этого непопулярного чувства сохранялись) у интеллигента была покойна, инакомыслящим конформистам бросили клич: Добьем тоталитарные режимы! Даешь общую цивилизацию! И российский инакомыслящий конформист не чувствовал себя одиноким в интеллектуальном подвиге своем: плечо к плечу с ним трудились инакомыслящие конформисты Французской республики, те самые, что принимали петеновскую Францию, но шли на безобидные баррикады в шестьдесят восьмом; плечо к плечу с ними работали американские либеральные фундаменталисты, боровшиеся против танков в Чехословакии и за напалм во Вьетнаме. Взятый на службу, российский инакомыслящий конформист чувствовал ответственность: так слуга чувствует ответственность, попав в хороший дом. И новые лакеи новой империи собирали конференции, читали лекции, формировали общественное мнение — выполняя поручения нового порядка, им мнилось, они отстаивают свою свободу. Драма компрадорской интеллигенции заключалась в том, что, полагая, будто выступает против догм своего и только своего тоталитарного общества, компрадорская интеллигенция выступала против того мирового порядка, который в принципе являлся для нее самой идеалом. Все, чего она алкала, был переход от одних хозяев к другим, от социалистического рабства к капиталистической свободе, от славянского варварства к европейской цивилизации. А на деле ей довелось участвовать в разрушении всего этого мирового порядка в целом, в том числе и дихотомии варварство-цивилизация, в том числе и благословенных европейских свобод, которые так ее соблазнили. Инакомыслящий конформист, прожектер и мечтатель лелеял в сердце своем план обмануть природу своей постылой родины и, отряхнув прах мерзлых деревень с ног своих, присоединиться к европейской цивилизации, присоединить наш дребезжащий вагончик к их величественному локомотиву, и для осуществления мечты готов был строить любые культурные спекуляции, гробить историю своего отечества, спустить в канализацию свое прошлое. Инакомыслящий конформист все сердце, чаянья и помыслы отдал тому, чтобы не существовало проклятой советской сверхдержавы, и, забирая из кассы очередные гонорары, он и думать не хотел: кто же его сегодня-то кормит — не очередная сверхдержава ли? С наивностью милого ребенка, привыкшего, что кто-нибудь, да непременно накормит, ждал инакомыслящий конформист благ от новой своей родины — мировой цивилизации. И едва поток

благ сделался менее обилен, он изумился — не я ли служил исправно, не я ли копал могилу тоталитарному монстру? Где же, где мировая цивилизация и ее благие дары? Оказалось, однако, что он подготавливал не крушение отвратительного своего отечества, но прежде всего той самой цивилизации, к коей чаял присоединиться. Он-то, очарованная душа, мнил, что наступят светлые времена, и (подменяя одну утопию другой) полагал, что, вместо того чтобы войти через двадцать лет в коммунизм, войдет он в лучезарное европейское завтра — но вот завтра уже наступило, и оно не оправдало его благородных надежд. И чем дальше, тем яснее становилось, что никакое светлое европейское завтра наступать не собирается, что та милая Европа, что манила сердца инакомыслящих конформистов, существует лишь в прошлом — вместе с уничтоженной и униженной Россией. И то мировое образование, что возникло сейчас, тот порядок, которому компрадорская интеллигенция служит сегодня, он лишь до известной степени регулируется евроцентристской идеей, но воплощать эту идею ни в коем случае не собирается. И с недоумением пялился компрадорский интеллигент в газетные полосы. Он перестал их понимать. Да про что же они пишут? Какие такие тендеры? Какие еще залоговые аукционы? Было время — время хаоса и смуты, когда (так ему казалось) он великолепно ориентировался в газетной информации: развал, смятение, страсти! Он и сам кинулся в бой, язвя упреками свою постылую родину, увлеченный этим вихрем. Противостоять хаосу, вот задача! Мнилось ему, что страшнее отечественного хаоса и нет ничего. Однако простая истина заключается в том, что не хаос опасен, но порядок, приходящий на смену хаосу.

Не все и не сразу признавались себе в этом. Иные считали, что светлое будущее европейской цивилизации вот-вот наступит, куда оно денется, а идущие непрерывной полосой войны, кризисы, рецессии н пр. — есть не что иное, как наследие времен социализма. Погодите, говорили такие люди, надо еще немного постараться, мы еще мало земель проглотили, вот еще войдет в Европейское сообщество Латвия и Литва, вот присоединятся к НАТО Грузия и Татарстан, вот тогда уж мы заживем всем миром — цивилизованным миром — прекрасно и беззаботно! Так же говорили некогда партийцы, ожидая от следующей пятилетки большего успеха, чем от прошедшей. Иные верили, что кризис, вызванный объединением, утихнет сам собой, надо лишь перетерпеть: понизить учетные ставки, увеличить количество безработных и т. п. Ничего особенного не случилось, говорили они, западный мир и не такие пороги перешагивал. Иные полагали, что изменения в мире связаны с тем, что слишком много эмигрантов одновременно захотело принять участие в европейском культурном и экономическом процессе, и трудно всем договориться. Компрадорская же интеллигенция, испытав небывалое ощущение своей востребованности, пережив часы восторга и упоения, а затем пережив период некоторой отчужденности — терялась в догадках — что же происходит? Раньше мы на первых полосах были, а нынче тишина. Почему? Так, например, Борис Кузин склонен был считать, что его теория прорыва в цивилизацию оказалась в забвении лишь на короткое время — благодаря завистникам, славянофилам и интриганам. В беседе с Ириной, своей супругой, Борис Кириллович особо подчеркнул, что тайные козни почвенников до сих пор препятствуют повсеместному триумфу его теории.

— Я мог бы, — добавил Борис Кириллович, — избрать политическую карьеру и возглавить демократическое движение. Да, от меня этого многие ждали. Ты ведь помнишь тот разговор с Луговым и Басмановым. Порой я ругаю себя, что не откликнулся на их призыв. Возможно, это был мой долг. Но тогда я не смог бы посвятить себя всего науке.

— Теперь другие пользуются твоими идеями, твоими взглядами, — скорбно сказала Ирина. Она присовокупила рассказ о том, как виденный ею на экране телевизора Д. Кротов слово в слово цитировал знаменитый кузинский «Прорыв». «Что ставить во главу угла? Империю? Или нормальную жизнь каждого отдельного российского человека — жизнь сытую, обеспеченную, благоустроенную, лишенную перманентных катаклизмов? Иными словами, быть сверхдержавой или страной, развивающей культуру и цивилизацию, основанной на правах личности?» — так вопрошал Кротов с экрана, дословно цитируя сокровенные кузинские мысли (говорил он, разумеется, о советской империи, которую во главу угла уже поставить было бы весьма затруднительно, а отнюдь не о глобальной Империи). Кротов употреблял кузинские обороты, использовал его риторические приемы, и зал, наполненный либералами и прогрессистами, неистово хлопал.

— Что ж, мне не жалко, — сказал Кузин, — для ученого, для русского профессора всегда дороже было торжество истины, чем личный успех! Пусть, пусть теперь Дима Кротов пользуется моими открытиями! Да, пусть! — И Борис Кириллович темнел лицом, утыкал подбородок в грудь и ходил боком, взволнованный несправедливостью.

— Рано или поздно они поймут! Они узнают, кто на самом деле автор идеи прорыва! — так утешала его преданная жена и, не показывая, как скорбно ей самой, хранила на лице улыбку. Она рассказала Борису Кирилловичу и о том, как толпа либералов вынесла Кротова на руках, как, вознесенный над головами, он выкрикивал лозунги и призывы — и все, как на подбор, заимствованные из кузинской книги.

— Я слышал, — заметил Борис Кириллович, и горькая улыбка выдавилась на полных губах Кузина, — что обещанную нам квартиру на Бронной передали Диме Кротову. Что ж, пусть пользуется нашей квартирой, пусть!

— Время расставит все по своим местам, — говорила жена его, — а чужое впрок не идет. То, что он забрал твою квартиру, Борис, ему не прибавит радости.

— Нам и здесь неплохо, — цедил Кузин, оглядывая их неказистую трехкомнатную квартирку, — специальных апартаментов нам не надо. В политику я не рвусь и благ не ищу. Слышал я, что Дима запросто ходит сейчас в Кремль, его приглашают и в Европарламент. Но знаешь ли? В моем сердце нет злобы, нет обиды — что ж, он выбрал этот путь, а я — я останусь простым ученым.