Учебник рисования
Шрифт:
И Павел встречал ее взгляд, и понимал, что она права. Не могла она быть распущенной. Слово «распущенность» не подходило к этой женщине, сделанной твердо и поставленной прямо. Суть и сущность мира воплощены в ней, думал Павел, они не зависят ни от чего, в том числе от моего суда. Вот она стоит, сильная, и не боится.
И однако, ему казалось, что он недоговорил, не сумел объяснить того, что хотел. В другой раз он нарисовал на бумаге круг и показал ей.
— Вот смотри, — сказал он, — этот круг — ты. Там, внутри, — все твое — и мысли, и понимания, и любовь,
— Но я никому ничего не отдала, — сказала она, — все отдала тебе.
И эти слова звучали в Павле, и, когда он видел других людей, когда говорил с другими, в нем постоянно повторялись эти слова — и порой он не разбирал, что ему говорят, вслушиваясь в них. Он смотрел на свою жену Лизу, глядел в ее несчастные глаза, и спрашивал себя: интересно, способна Лиза почувствовать так же сильно? Способна Лиза отдать все без остатка? А что ей отдавать? Привычный уклад привычной жизни? Котлеты да суп? Он уходил из дома, и шел в мастерскую, и ждал свою девушку, свою возлюбленную Юлию Мерцалову. Он встречал ее на пороге, снимал с нее пальто, вел к кровати мимо своих холстов, и она, проходя мимо картин, трогала их и ласкала длинными пальцами.
— Твои картины, — и она провела пальцами по тыльной стороне холста, повернутого к стене. — Ты не показываешь, потому что я недостойна? Где портрет отца? Господи, я помню этот портрет. Ты его не продал?
— Продал. Послал в галерею, его купил адвокат или дантист. Мне чек прислали.
— Я бы этот чек наклеила твоей Лизе на лоб, — и девушка засмеялась. — Прямо на лоб. Она понимает, что ты обмениваешь картины на ее тряпки и кастрюльки?
— Не знаю, — сказал Павел.
— Думаю, не понимает.
— Как ты узнала, что на картине мой отец?
— Твоего отца мне показывал Леонид. Очень давно. Он не любил твоего отца.
— Как же так могло получиться, что ты была с этим Леонидом, как?
— По глупости, — сказала стриженая девушка.
— По глупости? — и, представляя себе вальяжного чернобородого Леонида, рассуждающего про квадратики и полоски, Павел закрывал глаза.
— Хорошо тебе говорить. Ты не представляешь, что люди могут быть обыкновенными. Тебе Бог велел быть художником, — и она целовала его в ладонь. — Как я люблю твою руку. А вот мозоль, это от кисти?
— Да, — сказал Павел, — от кисти. В это место кисть упирается при работе.
— Покажи мне, как надо держать кисть.
— Вот так, — и он привычным движением принял в ладонь кисть, — видишь: так фехтовальщики держат шпагу.
— Вот так ты держишь кисть каждый день?
— Да.
— Господи, спасибо тебе, — и она снова целовала его в ладонь, а Павел не отнимал руки. —
— Чем? — спросил Павел.
— Тебе будет смешно.
— Скажи.
— Я всю жизнь хотела быть редактором.
— Редактором, — удивился Павел, — редактором в газете?
— Не всем же быть гениями.
— Исправлять чужие ошибки? Зачем?
— Да, исправлять чужие ошибки, делать так, чтобы все было правильно.
— Не понимаю.
— Я умею исправлять ошибки. Я была редактором самиздата — тогда, давно. Я люблю делать правильно.
— Что делать?
— Все. Лизу свою спроси, — сказала девушка с усмешкой, — как я учила ее варить суп. Спроси свою Лизу.
— Ты знаешь Лизу?
— Мы встречались в одном доме. Давно. И потом Лиза два раза приходила ко мне — но я жила очень бедно, со мной неинтересно было дружить, — девушка засмеялась; она лежала на диване голая, не прикрывая себя ни одеждой, ни рукой, и смеялась, откинув голову, — совсем неинтересно было со мной дружить. Она научилась у меня варить суп — и больше никогда не приходила. Скажи, Лиза хорошо варит тебе суп? Мне нравилась Лиза, но она никогда ничего не умела и не хотела уметь.
— Ты жила бедно? Что это значит? Мы все жили бедно, — Павел не стал отвечать про суп.
— Я мыла полы в школе напротив дома и на Казанском вокзале мыла полы. Знаешь, это неплохое занятие. Если сосредоточиться, думать о чем-нибудь другом, то не заметишь, как вымоешь все лестницы. Это совсем нетрудно. А по ночам перепечатывала статьи диссидентов. Самолюбивые статьи пустых людей. Я напечатала тысячи страниц. На тонкой кальке, чтобы можно было скатать в трубку и незаметно провезти через границу. Их отправляли с иностранными корреспондентами в Мюнхен и в Париж, и там выходили бессмысленные самолюбивые альманахи, журналы, книги. Я их знаю еще в рукописях.
— А зачем ты печатала, если тебе не нравилось, что они пишут?
— Потому, что каждый должен исполнять свои обязанности. Это была моя обязанность. Меня просили напечатать за ночь двадцать страниц. Иногда сорок. Однажды шестьдесят. Это было невозможно, но к одиннадцати утра я закончила. А утром пошла мыть пол в школу напротив.
— Что было противнее? — спросил Павел.
— Я бы хотела редактировать эти тексты. Все можно сделать лучше. Даже лестницы в школе, даже зал ожидания на Казанском вокзале можно отмыть. Все плюют на пол и проливают пиво — но ты можешь отмыть и отскрести добела.
— А потом опять наплюют и прольют пиво.
— Значит, опять нужно взять ведро и тряпку. Надо выполнять свои обязанности. Просто девушки не любят это делать.
— Да, — сказал Павел и вспомнил Лизу, которая спала до позднего утра, — девушки не любят, и никто не любит.
— Я люблю редактировать, — сказала стриженая девушка.
— Но современные газеты сделать лучше нельзя. В них ни слова прочесть невозможно. Ты в них заглядывала?
— Какая разница, о чем пишут. Говорю тебе: я не гений, не такая, как ты. Это ты знаешь, что сказать, — я нет. Я просто буду следить за тем, чтобы грамотно говорили. Чтобы существительное стояло в нужном падеже, глагол в нужном спряжении.