Учебник рисования
Шрифт:
— Прекратите паясничать, — сказал на это Кузин.
— Да что вы, Борис Кириллович, я и не думал даже. Решил вам облегчить задачу — и только. Несколько практических советов, вот и все. Одежду свою кровавую здесь не бросайте — вас по одежде быстрее отыщут. Конечно, — сокрушенно заметил Луговой, — отыщут все равно. Но день-два можете выгадать. Эмиграция? Бегство? Решение ответственное. Все шаги продумали?
— Замолчите.
— Да ради бога. Бейте, чего тянете. Бейте — я и замолчу. Давайте, давайте.
Он еще будет командовать, когда мне его ударить. Он и здесь останется моим начальником. Борис Кириллович вспомнил истории об отчаянных красных комиссарах, командовавших собственным расстрелом. Некстати всплыла в памяти и книга, популярная в его юности книга «Овод»,
— Если уходить, то через Украину, — заметил Луговой, — ни в коем случае не берите билет в Париж или Берлин, вас с рейса снимут. Я вам ответственно говорю. Первым делом они перекроют для вас отход на Запад — это естественно. И носу не показывайте в Шереметьево. Аэропорты для вас — верная смерть. На автобусе до Калужской области, через Малоярославец (помните кампанию двенадцатого года?), а оттуда — пересадками, на попутках — к хохлам. Бывали на Украине?
— Да, — машинально ответил Кузин.
— Теперь Украина уже не та. Прошляпили Украину. Отдали — в обмен на демократию, разменяли, как три рубля. Была Украина — и на тебе, вся вышла. Хохлов жалко, неплохие, в сущности, люди. Однако это к делу не относится. Для вас состояние дел на Украине скорее выгодно. Легче скрыться. Сначала — в Житомир, оттуда к польской границе, а оттуда уже на Берлин. Впрочем, может быть, у вас визы нет. Вот ведь незадача.
— Визы нет, — машинально сказал Борис Кириллович, но тут же поправился, — но дело не в этом. Ни к чему мне виза. И вам визы теперь тоже не помогут.
— Это верно, — согласился Луговой.
Он замолчал, и молчал долго, и Борис Кириллович почувствовал, что ему недостает голоса Лугового. Пока длилась театральная беседа, его собственное положение — немолодой, полный мужчина стоит посреди гостиной с занесенным для удара африканским топориком — не казалось таким нелепым. Луговой каждой фразой словно находил оправдание для этой несуразной сцены. Стоило наступить тишине, и Борис Кириллович вновь увидел себя со стороны: смешное выходило зрелище, несолидное. Бить его надо, бить — и бежать отсюда. Через Украину? Самые близкие соседи, те же славяне, но уже другие, западные славяне, они примут и поймут. Кто там сейчас премьером? Мысли скакали, и фамилия прогрессивного премьера не всплывала в памяти. Хороший какой-то человек к власти пришел, прогрессивный. К ним, туда, к освободившимся братьям — они знают, что такое свобода. Совет хорош. Да, именно так, как всегда и бежали из этой проклятой страны, к вольнице, к запорожцам. Один отсюда путь, из этой чертовой России — на Запад, через хохляцкие степи. Можно, впрочем, и срезать угол — до литовской границы. Так бежал Курбский, первый русский диссидент. До Пскова на автобусе доберусь, а там попутками, на грузовиках до литовской границы. Ни с какой машиной не ехать больше пятидесяти километров, петлять, сбивать со следа. И пойду к литовской границе, не к польской. Может, в Литве и остаться, зачем нужен Берлин? Литва свободная теперь, гордая, Литва не выдаст. Может быть, и работать получится в Литве, книгу написать. Глядишь, и кафедру в университете дадут. Расскажу студентам о броске в цивилизацию. Можно было бы неплохую историософскую книгу сочинить в Литве. И заголовок сам напрашивается. «Литва — будущее России». Недурно можно завернуть. Борис Кириллович по обыкновению несколько увлекся прожектированием, но суховатое покашливание Лугового вернуло его к реальности.
— Маршрут разрабатываете? — поинтересовался Луговой. — Увлеклись, я вижу. Не забудьте жену захватить. Нравы теперь в Московии суровые — вас не достанут, жене солоно придется.
А Ирина-то, Ирина моя. С собой брать? А дочка? К бабушке? Всю жизнь без папы и мамы? Девочки мои милые, беззащитные мои девочки — оставить их страшно, с собой брать еще страшнее. А ну как выдаст Литва? Выдаст, выдаст. Припугнут их — они и выдадут. Или так — по дружбе. Станут какую-нибудь общую скважину копать, совместный порт строить, протокол о намерениях подпишут, и скажет один премьер за ужином другому премьеру: а ну-ка, брат, выдай нам Кузина, сукиного сына. Ну что тебе стоит — выдай!
— Или бегите через Литву, — будто бы подслушав его мысли, сказал Луговой, — а что? Вариант неплох. Так кстати сказать, Шагал из России уходил. Напрямую в Париж его бы не отпустили: так он, голубь, по приглашению посла Бальтрушайтиса — был такой поэт, средней руки поэтишка — сначала в Вильну шмыгнул, а уж оттуда — в Париж. Путь наезженный. Все Отрепьевы так-то и драпают. Бегите и вы, Борис Кириллович. Литва для вас — самое место.
Помолчали. В тишине тяжкое дыхание Кузина было особенно слышно.
— Только выдадут, — сказал, помолчав, Луговой. — Народец так себе, паршивенький. Лесные братья, те всегда евреев выдавали. Вы — еврей?
— Нет, — сказал Кузин, — я русский.
— Извините, — сказал Луговой, — ошибся. Суетитесь вы как-то по-еврейски, вот и спросил. Русский человек меня бы уже давно зарубил. Понимаю, интеллигент, ударить не можете.
Опять помолчали.
— Если вам будет легче, Боря, — нарушил молчание Луговой, и Кузин отметил, что он называет его Боря, а не Борис Кириллович, но отметил он также, что обрадовался голосу Лугового, — вы можете сказать мне, в чем я виноват. Скажите речь, если душа просит. Я лично не сторонник мелодекламации, но вам станет легче.
— Сказать вам?
— Сделайте милость, говорите, обвиняйте, аргументируйте. Я готов выслушать, если это не слишком длинно, конечно.
— Я убью вас, — сказал Кузин. Слова эти прозвучали просто и потому страшно. — Я сейчас убью вас.
— Сильно сказано. Я принял к сведению. А еще что? Для речи, согласитесь, маловато. Напористо, но неинтересно. Это генеральная посылка, порыв. Вы же не художник-авангардист. Это художнику позволено: ляпнул глупость — я, мол, так вижу. Я, пока работал инструктором по культуре, на такие заявления отвечал: нет, мой милый, ты так не видишь. Видишь-то ты, голубчик, как все нормальные люди видят, а если нет, то очки купи. Это ты прыть показываешь. И на здоровье, только скажи мне: для чего? Девушкам понравиться? Или сообщить что важное? И терялись, не могли ответить. Но вам-то — промолчать нельзя. Даже боевики моего соседа Левкоева выражаются более внятно. Даже художник Снустиков (это юноша с накладными сиськами, на шпильках ходит) — и тот говорит речи длиннее. Вы же лектор, оратор. Ну же, валяйте!
Кузин молчал, каменел скулами. Он посмотрел на свою руку, посмотрел на топор, перевел взгляд на Лугового. Сказать? Говорить было привычнее, чем бить топором по голове. Сказать можно резко, можно прожечь словом насквозь.
— Последнее желание приговоренного — хорошая беседа, — сказал Луговой. — Я мог бы об этом просить. Как по-вашему? Мы, два образованных гражданина, — Луговой снова хохотнул, — поболтали бы перед казнью. Но я — не прошу. Мне с вами говорить неинтересно. Это ваше собственное желание, не мое — выговориться. Потому что вы, Боря, — интеллигент. Вы — трепло. Вы — базарная бабка. Так не стесняйтесь, мелите языком, все равно больше ничего не умеете. Знаете, как Владимир Ильич Ленин однажды сказал? Интеллигенция не мозг нации, — а говно нации. Это про вас, Борис Кириллович, сказано. Вы и есть говно. Вы можете только вонять и булькать. Ну, слушаю вас.
— Я вас убью, — стоило Луговому произнести презрительные слова об интеллигенции, как решимость вернулась к Борису Кирилловичу.
— Повторяетесь. Это уже было. Дальше, дальше, — подбодрил его Луговой, — вы не мне говорите, если я вам неприятен. Обращайтесь к народу. Скажите речь, а народ будет безмолвствовать и внимать.
— Вы должны умереть.
— Умру, куда денусь? Уверяю, я готов к смерти и не боюсь ее, в отличие от вас, интеллигентов. Отношение к смерти у меня сократовское. Я всегда считал себя философом. Быть философом — естественная потребность начальства в этой стране. А как иначе такой текучей субстанцией, как ваш брат, управлять? Необходимы твердые понятийные конструкции — иначе никак.