Учебник выживания для неприспособленных
Шрифт:
Бланш улыбнулась.
— Конечно. Итак. В то время Советский Союз придавал большое значение своему имиджу за границей, а вы же знаете, что один из лучших способов добиться хорошего имиджа — блистать в спорте на международном уровне. Олимпийские игры, например, были идеальной витриной для «социалистического чуда».
— A-а… Знаменитые русские пловчихи! — подхватил Жан-Жан.
— Нет, пловчихи были болгарские. Русские девушки блистали в гимнастике… Как, кстати, и румынские.
— А…
— Ладно, короче, для русских фишка состояла в том, чтобы дать совсем юным девушкам шанс стать чемпионками. Это значило,
Перед глазами у Жан-Жана встал образ крошечной русской девочки шести лет от роду, садящейся в черную машину и покидающей родителей навсегда. Бланш продолжала:
— Что ожидало этих девчонок? Ничего хорошего. Долгие часы тренировок и каждодневная боль в надежде сделать из них машины по добыванию медалей. Моя бабушка была крепкой и ловкой, и ее включили в сборную на чемпионат мира. Ей было четырнадцать лет.
— Ваша бабушка участвовала в чемпионатах мира по гимнастике? — впечатлился Жан-Жан.
— Да. Только она еще не знала, что делали с девочками, чтобы довести их до пика формы.
— Им давали допинг?
— В каком-то смысле. Скажем так, эта наука была еще не на высоте, и методикой спортивных врачей было делать девочек беременными.
— Беременными?
— Да, перед самыми соревнованиями. Беременность вызывает в организме гормональный взрыв, делающий женщину наиболее «конкурентоспособной». После соревнований достаточно было сделать аборт, и дело в шляпе.
— Но от кого они беременели?
— От кого придется… От мальчиков из команды, тренера, самого врача… Им объясняли, что речь не идет ни об удовольствии, ни о любви, что это продолжение их тренировок… Забивали им головы всякой идеологической чушью, и в большинстве случаев девушки не артачились.
— В большинстве случаев?
— Моя бабушка поддалась в первый раз. Во второй раз она забеременела от массажиста, типа лет пятидесяти, который разминал девушек после тренировок, и решила сбежать и сохранить ребенка. Этим ребенком была моя мать.
— Невероятно!
— Мне пришлось рассказать вам все это, чтобы вы лучше поняли дальнейшее. Надо понимать, как моя мать была воспитана: как выжившая, в скрытности и в нищете. Бабушка была очень молода, не знала толком, как растить ребенка, многое упустила. Моя мать выросла с ощущением, что ее жизнь держится на волоске. Поэтому, когда она в свою очередь забеременела, ей хотелось, чтобы ее ребенок был… как можно выносливее…
— Она сделала апгрейд?
— Да… Лучше сказать, взяла то, что давали… В России первым на этот рынок вышел промышленный конгломерат «Газпром». Он выкупил копирайты на большинство грызунов и мелких млекопитающих, которые водятся на Востоке: крысы, мыши, барсуки и так далее.
— И что же выбрала ваша мать?
— Выдру.
— Выдру? У вас гены выдры?
— Именно…
— Но почему выдра? У моей жены были… В общем, она со змеей… зеленой мамбой… Ее родители боялись врожденных заболеваний. Но выдра?
— Выдра — она неубиваема, — сказала Бланш, паркуясь у «Пицца-Хат». — Я мечтаю о пицце, — добавила она, выключив мотор. — А теперь я должна вам объяснить, как я рассчитываю поступить с четырьмя волками.
Прошел
День был странный и, Марианна должна была признать, жутковатый, но в этот день, открывший перед ней новые перспективы, она почувствовала себя конкистадором, готовящимся покорить неведомый континент. День разительных контрастов: было ощущение свободного падения, последовавшего за ее окончательным решением остаться с четырьмя волками, которые были ей чем-то омерзительны, но чем-то и завораживали. Был жгучий гнев на Жан-Жана, представлявшегося ей теперь тяжелым якорем, глубоко зарывшимся в тошнотворный ил, который удерживал ее в стоячих водах столько лет. На Жан-Жана, который своей инертностью, своей мягкотелостью, своим недостатком амбиций испортил ее, как она полагала, «лучшие годы жизни». Было и еще одно чувство, которое ей не хотелось называть ревностью, оно было много больше, много глубже, ее отвращение на клеточном уровне, неприятие кожей этой Бланш Кастильской Дюбуа, с которой Жан-Жан проводил время уже двадцать четыре часа.
Она, разумеется, узнала о смерти родителей. Эту новость ей сообщил Белый. «Я предпочитаю быть честным, хочу, чтобы ты знала, что можешь мне доверять, так что я скажу тебе одну вещь, это уже произошло и ничего не изменишь. Мы с братьями кое-что сделали, когда все еще было иначе». И он рассказал ей про их ночную вылазку, как они вошли через сад, как нашли их спящими и как старики не мучились. Ей стало немного грустно, не очень, не так, как должно быть, когда умирают родители, скорее как если бы она потеряла пару сережек, которые давно не носила, и знала, что никогда их не найдет. А потом, не успела она открыть глаза, эта капелька грусти перекочевала в желудок, и он ее успешно переварил.
Она сказала себе, что «это, наверно, лучшее, что могло с ними случиться», что они «уже давно болели», что «для них это была не жизнь» и что «ей это стоило бешеных денег».
Черный, как ей показалось, был искренне тронут сдержанностью ее реакции. Он рассказывал ей про свое несчастливое детство, про отца, которого не было, про злую соседку, которой мать оставляла их, уходя на работу, изо дня в день, сумрачным утром, и того, что она зарабатывала за девять часов за кассой едва хватало, чтобы их прокормить и кое-как одеть, про мать, которую он обожал просто потому, что она его мать, и которая не заслужила такой смерти, как корова на бойне, при общем равнодушии скотного двора.
Что касается жалоб, извинений и признаний, Марианна и четыре молодых волка на том и остановились. Все понимали, что все сказано, больше говорить ни к чему, дальше заходить не стоит, теперь важнее смотреть вперед, а не назад и постараться сделать так, чтобы для них всех будущее было счастливее прошлого.
Остаток дня Марианна провела, глядя, как убогая жизнь городка идет своим убогим чередом, в окно убогой квартиры четырех волков. Но все это убожество ее не слишком тяготило, в глубине души она чувствовала, что этот смутный момент ее жизни со всеми его побочными эффектами близок к «переломным моментам» любой жизни, что, наверно, надо коснуться дна, чтобы оттолкнуться и выплыть, что важна не эта декорация социального дна, которую являл ей вид из окна, а жар того огня, что загорелся внутри ее и так хорошо согревал вот уже несколько часов.