Учебный плац

Ленц Зигфрид

Семейство куропатки; это куропатка-мамаша с ее пятью птенцами, но как потускнело серебро, как потемнело, птенцы все смотрят на мать, они учатся у нее клевать то, что дает им спасительная чаща. Доротея гладит маленьких серебристых куропаток, рука ее дрожит, она сжимает губы, она явно готова расплакаться, а теперь она трет щеки, хотя ни единая слеза еще не скатилась.

— Так это, — говорю я, — так ведь это же куропатки шефа, они же стояли на подоконнике перед его письменным столом, всегда там стояли.

— Верно, Бруно, и туда мы их опять отнесем. Того же хочет и Элеф.

Больше она ничего не говорит, но я уже понимаю, все понимаю, — шеф, конечно же,

отнес семейство куропаток к Элефу, подарил ему, так же, как мне он подарил часы и серебряные желуди, вернее, хотел подарить.

— Со временем многое усложняется, — говорит Доротея и берет в руки семейство куропаток. — Прежде, Бруно, я думала, что многое станет со временем проще, но все усложняется.

— Может, я их понесу? — спрашиваю я.

— Нет, они не такие уж тяжелые. Но когда ты здесь кончишь, надо перебрать картофель, обе кучи.

— Сделаю, сначала пересажу, что осталось, потом спущусь в погреб.

— Ну, дело это не спешное, — говорит Доротея на прощание и улыбается.

Она уходит, осторожно шагая, словно несет что-то живое, что может упорхнуть.

Ни слова о шефе, о том, что ему и всем нам здесь предстоит. Если царит молчание, значит, дело серьезно, сказал как-то Макс. Доротея нас не оставит, этого не случится. Она уезжала всего несколько раз и возвращалась всегда раньше, чем предполагала, просто потому, что нас ей не хватало. Но случалось, что она нас избегала, однажды даже несколько недель сидела запершись и никому не хотела показываться, кроме Иоахима.

Когда я вспоминаю те далекие времена, так сразу вижу того вороного коня — Мистраль, вижу огороженный выгон у Большого пруда перед Датским леском и Браво, рыжака с белым пятном на лбу, и каждый раз ощущаю ту самую резкую боль меж ребер. Шеф был не против, чтобы Нильс Лаурицен огородил лужайку у Большого пруда.

— Валяй, — сказал он, и еще: — Может, твое удобрение будет чуть дешевле.

И тем самым все между ними было улажено, а Нильс Лаурицен, который всегда был добр ко мне, взял меня с собой, отправившись на эту заброшенную землю, где я помог ему вбивать столбы и натягивать проволоку, в два ряда, в три ряда. Когда мы кончили, он привел своего вороного в загон, сам запер забор брусом и кивком подозвал меня, вместе мы следили за тем, как Мистраль, который долго стоял, навострив уши и хлопая хвостом, вдруг рысью поскакал к леску, словно хотел измерить свое новое владение, но он, видимо, счел, что слишком уж он медленно скачет, и тогда, внезапно перейдя на галоп, он помчал во всю прыть, только комья земли взлетали из-под копыт, он фыркал, грива его развевалась.

Нильс Лаурицен, заметив, что я хочу удрать, ухватил меня за рукав и удержал на месте, он показал мне на коня, который, не доскакав до забора, резко повернул и галопом, по кривой поскакал к нам, все еще энергично, во всю прыть, казалось, все кругом трясется и дрожит под его копытами. Его глаза — увидев его вытаращенные глаза, я вырвался. Бруно бросился в заросли ольхи и оттуда смотрел, как конь уперся копытами в землю, потом взвился вверх, встав перед Нильсом Лауриценом на дыбы, зафыркал, забил в воздухе передними копытами. Нильс Лаурицен не двинулся с места, он лишь протянул, словно просил о чем-то, руку к Мистралю, конь сначала затряс головой, но потом, кивая, подошел к нему, так что Нильс мог коснуться его ноздрей, погладить их.

— Иди сюда, Бруно, — крикнул он.

Крикнул не раз и не два, но я остался там, где был, ничто не могло выманить меня из укрытия зарослей ольхи, я и позднее не хотел, чтобы он показал мне, как надо обращаться

с Мистралем, чтобы настроить его на дружеский лад. Этого я не хотел. Месяц, а то и два вороной оставался один в загоне, я наблюдал за ним только издали, смотрел, как он пасется или как трется шеей о столб, а подчас — может, его куснул слепень — галопом, задрав хвост, носится вдоль забора. А однажды в воскресенье там оказался Браво, рыжак.

Доротея уговорила нас всех вместе пойти к Большому пруду, по ее намекам каждый мог понять, что у нее заготовлен какой-то сюрприз; и что тот, кого ждала радость, — Иоахим — это тоже каждый мог понять, ведь Доротея все время подмигивала ему и вопросительно на него поглядывала. Хотя Иоахим был только вторым на чемпионате по выездке, Доротея называла его «мастер», надо думать, ей было бы приятно, если бы и шеф чуть с большим интересом отозвался об успехе Иоахима, но, кроме поздравления, шеф не сказал ни слова.

— Не хочет ли наш мастер еще кофе? — спрашивала Доротея.

Или говорила:

— У тебя, мастера, должен быть более непринужденный вид.

Это она, Доротея, настаивала, чтобы мы отправились к пруду, а выйдя из дому, взяла Иоахима под руку и ни разу не одернула моих мучителей, которые бежали впереди нашей группы и палками сбивали головки у всех цветов подряд — у репейников и у одуванчиков.

Лошади в загоне стояли с таким видом, будто одна обидела другую, они стояли, правда, тесно прижавшись друг к другу, но одна глядела куда-то поверх крупа другой, порой одна вскидывала голову, порой другая чуть била копытом. На солнце блестела шкура рыжака. Он первый нас узнал, угадал, видимо, что мы пришли ради него, поскольку сразу же оставил вороного, пошел нам навстречу, заржал и подбежал рысью, чтобы приветствовать нас — не меня, но всех других, кто подошел к забору. Как Иоахим хвалил его. Как восхищался рыжаком. Какие бабки, какая холка, какие скакательные суставы — он на все обратил внимание, и все дало ему повод изумиться. Рыжак сразу же подошел к Иоахиму и, опустив голову, своими желтоватыми, с каким-то налетом зубами попытался открыть карман его куртки, видимо, надеялся чем-нибудь полакомиться, сахаром или хлебом, но у Иоахима ничего не было, он обнял голову коня и на секунду прижался щекой к его белому пятну.

Тут-то Доротея спросила его, не хочет ли он получить этого коня. Иоахим даже оцепенел и недоверчиво глянул на Доротею. А она дала ему понять, что с этой минуты конь принадлежит ему. Иоахим все еще не в силах был шелохнуться, не знал, что сказать в ответ. Тогда Доротея объяснила ему, что он владелец Браво и потому пусть с ним познакомится; вот тут Иоахим обнял Доротею, поцеловал ее, казалось, он хочет с ней побороться, так крепко он обнял ее, но, когда конь фыркнул, Иоахим выпустил Доротею из объятий, перелез через забор и похлопал животное, ладонью провел по его шерсти, заговорил с ним. Вороной с любопытством, тяжело ступая, подошел к ним, Мистраль не изъявлял желания, чтобы и его похлопали, нет, он держался на расстоянии и только глядел, что делает Иоахим с рыжаком.

Никто не обращал внимания на шефа, а когда мы обернулись к нему, он удалился уже на порядочное расстояние, в походке его чувствовалось какое-то упрямство, он словно молотом отбивал шаг, и каждый из нас понимал, что никому не удастся вернуть его. Эти короткие шаги — даже издали видно было, что он кипел негодованием или по меньшей мере был сильно раздражен, не глядя, а так, мимоходом, он выломал себе ветку из кустарника и сжал в руке.

— Что-то ему не по душе, — сказала Доротея.

А Ина ответила: