Учебный плац
Шрифт:
— Ничего, понемногу успокоится.
Я подумал, что, возможно, буду ему нужен, и потому бросился следом за ним и скоро нагнал его, но, хотя он и услышал, что я иду за ним, он не обернулся, даже у колонки, из которой он стал пить, он едва обратил на меня внимание, он лишь едва заметно ухмыльнулся и продолжал свой путь к крепости. Войдя, он сел к неубранному столу, мигом сглотнул остаток воды в своей чашке, посидел минуту-другую, уставившись куда-то в пространство, и, когда чета снегирей вопросительным свистом дала о себе знать, он поднялся и пошел к клетке. Он просунул кончик той ветки между прутьями, и тут птицы стали беспокойно порхать по клетке, так что мелкий песок посыпался, они прыгали и порхали и вдруг оказались на свободе, быстро, одна за другой, вылетели они из дверцы, которую открыл
Редко бывало, чтоб я так долго молча сидел с ним, он не дал мне никакого поручения, пожелал только, чтобы я присел, потому я и остался. Его покрасневшие глаза. Движения его губ. Стоило ему провести руками по своей седой небритой щетине, как видно было, что он вконец измучен, а отнимал руки от лица — и оно обретало внезапно какое-то неожиданное выражение, показывало его глубокую уверенность, хотя только что было мрачным. А мой взгляд он выдерживал так долго! Но наконец поднялся и, прежде чем идти к себе, наверх, сказал:
— И у нас, Бруно, и у нас оправдывается речение: вслед за основателями и собирателями идут разорители.
Больше он ничего не сказал.
Я помню, в какой я был тревоге, когда оставил шефа, я смутно сознавал, что в тот день должно еще что-то случиться, и, занимаясь дома резьбой, ничего путного не смог смастерить из куска старого вишневого дерева; уже придавая ему форму, я понял, что половник с длинной ручкой мне придется делать еще раз. Вертел мне удался, вилки для салата и деревянные щипцы были хороши, но половник не получился, а поскольку я не хотел дарить Ине на день рождения то, что мне самому не нравилось, я отложил работу на следующий вечер и только слегка отшлифовал мутовку и другие кухонные принадлежности. Тревога моя оправдалась: тот, кто вдруг постучал ко мне, кто не вызвал меня нетерпеливо на улицу, а ждал, когда я скажу «войдите», был тот, кого я ни в жизнь не ждал. Без разрешения Иоахим сесть не посмел; он, который только кивал мне, теперь с одобрением оглядывал мою комнату, а вырезанные мною кухонные принадлежности, ручками сунутые в пивную кружку, так понравились ему, что он пожелал заказать мне такие же.
— Ах, Бруно, — сказал он, когда я предложил ему свое кресло.
Его вздохи выдали мне, что он в отчаянии, что ему нужен человек, кому он мог бы довериться.
Он в отчаянии. Он тревожится. Он ушел из крепости, не выдержав их ссоры.
— Они никак не остановятся, Бруно, они все снова и снова выискивают что-то, чтобы оскорбить друг друга, просто немыслимо все это выносить, — сказал он и поежился, точно от озноба.
Никогда раньше не видел он родителей такими, никогда бы он не поверил, что они могут так распалиться злобой.
— Они старались друг друга перещеголять в оскорблениях, — сказал он.
Конь, с подаренного ему коня все и началось; что Доротея купила его на собственные сбережения, шефа не успокоило, он не мог взять в толк, как в тяжелые времена можно использовать сбережения для того, чтобы купить коня.
— А теперь, Бруно, они проводят инвентаризацию, и поистине глазам своим не поверишь, чего только у них нет в запасе, что они не вытаскивают на свет божий.
Иоахим попросил у меня сигарету, но у меня не было сигарет, а грушевый компот, который я ему предложил, он не захотел, но два-три ядрышка сливовых косточек, какие я ему наколол, он съел.
Обещание, я точно помню, что он взял с меня обещание как-нибудь сходить с ним к выгону, он хотел мне там кое-что доказать, хотел продемонстрировать мне, как легко подружиться с конем, если только правильно к нему подойти и установить с ним добрые отношения, он жалел меня, он хотел примирить меня с лошадьми. Его Браво, считал он, само дружелюбие.
— Поверь мне, Бруно, стоит вам как следует обнюхать друг друга, и ты не сегодня завтра на него сядешь, — вот что он сказал, а я так
И еще он сказал:
— Тебе надо стряхнуть с себя какой-то груз, Бруно, и ты наверняка сможешь, если решишься на это испытание.
Надо же, именно он предложил мне себя в помощь, и, прежде чем он ушел, мне пришлось пообещать ему, что я пойду с ним как-нибудь в выходной к выгону.
С тех пор как лошади паслись на новом выгоне, я не ходил ни в Датский лесок, ни к Большому пруду, чаще всего я ходил к Холле, сидел там на досках, служивших мостками, наблюдал за цаплями и чибисами, иной раз опускал в воду свою самодельную удочку, вытаскивая маленьких лещей, угрей толщиной с палец, но никогда не выудил ни одной щуки. Осторожно снимал я небольших рыбок с крючка, минуту-другую смотрел, как они трепыхаются, и бросал их обратно в Холле.
Но однажды я все-таки пошел к выгону, сделал я это ради тебя, Ина; ты попросила меня, и потому я рыскал там, искал детей, они почти целый день не показывались, твой Тим и твой Тобиас, мои мучители. Если надо было кого-нибудь найти, ты всегда сразу же приходила ко мне, и почти всегда я мог избавить тебя от тревоги, иной раз ты просто поражалась, как я быстро находил того, кто на какое-то время исчезал. Никто не знает, что у меня на эти случаи есть собственный метод: мне надо знать, в каком настроении был человек, когда он ушел, — стало быть, был ли он всем доволен или взволнован, в отчаянии или преследовал какую-то особую цель, — потом я уясняю себе, какая была погода, потому что в дождь человек принимает совсем иные решения, чем при ясном небе, после чего спрашиваю себя, что сделал бы я сам, и отправляюсь искать и чаще всего разыскиваю того, кого следует отыскать. Раз ты сказала мне, что дети взяли с собой рогатку, я догадался, что они собрались в Датский лесок, к бесчисленным стаям вяхирей, разделаться с которыми не в силах был даже шеф со своим ружьем, хотя он приволакивал их целыми связками, на куске проволоки.
Я решил захватить ребят врасплох, напугать, потому не окликнул их по именам, а прокрался под защитой ольховых зарослей мимо Большого пруда; маленькие охотники меня не обнаружили, зато заприметили оба коня, они перестали покусывать друг друга за холки и гонять друг друга, а, навострив уши, стали следить только за мной. Как были они возбуждены, в каком были они скверном расположении; сразу видно было, что их что-то взбудоражило, но я тем не менее не отказался от своего плана: быстро пролезть меж натянутых проволок и промчаться по узкой части выгона к Датскому леску. Когда из кроны старейшего дуба вспорхнула стая вяхирей и, хлопая крыльями, закружила надо мной, я понял, куда мне надо бежать, в мгновение ока протиснулся между проволок и, помчавшись, крутил на бегу деревянным брусом, который подобрал на берегу пруда.
Вороной подал знак, Мистраль; он заржал и припустил во всю прыть, галопом понесся прямо на меня, потянув за собой рыжака, который его тут же нагнал и держался рядом; какие скачки, какой поистине грозовой шквал, как набухали и перекатывались их мускулы, я понял, что не добегу до Датского леска, что надо вернуться, и швырнул свой брус им под ноги, а сам помчался к ограде. Конечно же, они друг друга подстегивали, их тяжеленные тела летели, вытянувшись над землей, словно их несла ярость и дух соперничества, но я достиг проволоки раньше, всего на единый миг раньше. И тут какая-то сила бросила меня на столб в ограде, да так, что у меня потемнело в глазах. А потом проволока взвизгнула, с треском лопнула, и за мной раздалось жуткое ржанье. А потом на меня наехала какая-то тяжесть и придавила к земле, какой-то сверхтяжеленный груз навалился на мои ноги, накрепко прижав меня. Резкая боль меж ребер. У самых моих глаз шкура рыжака, который и не лежал, не стоял, а, чуть вытянув задние и передние ноги, лежал на земле. Я чувствовал, что груз на мне — дышит, каждый раз улавливал, как Браво, собрав все силы, пытается подняться, бьет копытами, приподнимается, пытается обрести устойчивость, но вновь и вновь валится на колени и опрокидывается, оттого что нога его не держит, правая передняя нога. У поваленной ограды, но послушно оставаясь на выгоне, стоял вороной, он не переступил границы, он стоял, вытягивал шею, принюхивался, все снова и снова вскидывая голову.