Учитель (Евангелие от Иосифа)
Шрифт:
Бухарин растерялся. Он сперва не поверил мне и ответил, будто друзья думают то же самое, что и сам Бухарин: никакому мастеру оскорбление прощать нельзя. Все вокруг с ним согласились: никакому. А особенно, если мастер — враг.
— Враг слабый, — улыбнулся я. — Вот если накажем, может стать сильным.
— А если не накажем? — испугался Молотов.
— Станет ещё более сильным. Но другом. Мастером, который признал ошибки. И стал писать правильно. И полюбил врага.
Я с этим Мандельштамом — ни с каким — так никогда и не встречался. Но он действительно стал потом писать без ошибок. Прислал мне из ссылки очень большую
Хотя я прочёл её не всю, описал он меня в этот раз без ошибок. Начал, кстати, с того же, с чего начинает тамада: выразил благодарность сперва грузинским горам. За то, что я — вместе с моими руками и пальцами — родился в горах:
И я хочу благодарить холмы,Что эту кость и эту кисть развили:Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.Хочу назвать его — не Сталин — Джугашвили.И как только назвал, — внимательно меня осмотрел:Он свесился с трибуны как с горыВ бугры голов. Должник сильнее иска.Могучие глаза решительно добры,Густая бровь кому-то светит близко,И я хотел бы стрелкой указатьНа твёрдость рта — отца речей упрямыхЛепное, сложное, крутое веко, знать,Работает из миллиона рамок.Весь откровенность, весь — признанья медь.И зоркий слух, не терпящий сурдинки,На всех готовых жить и умеретьБегут играя хмурые морщинки…И после этих морщинок — панорамный взгляд издалека!Глазами Сталина раздвинута гораИ вдаль прищурилась равнина.Как море без морщин, как завтра из вчера —До солнца борозды от плуга-исполина…И так далее, вплоть до того, что кто, мол, как, а я «не смол-чу, не заглушу боли, но начерчу что чертить волен»: когда «в глубине сторожевой ночи чернорабочей вспыхнут земли очи, и про-мелькнёт пламенных лет стая, — прошелестит спелой грозой Ленин, но на земле, что избежит тленья, будет будить разум и жизнь Сталин.»
Действительно — мастер. Всё воедино свёл — мои морщинки с земным пространством, горы с равнинами, вчерашнее с завтрашним. Через сегодняшнее. И смельчак: «не смолчу» — что хочу, начерчу! Мне ещё аллитерации понравились: «будет будить», «очи чернорабочей ночи»…
Но я говорю сейчас не об аллитерациях. И даже не о Мандельштаме. Не о том, о чём рассказал. Я говорю, что Христос был прав, отказываясь беседовать со мной о самом главном. Ибо раньше я был смертный.
…К концу ужина я распорядился связать меня по телефону с кем-нибудь из мандельштамовских друзей. Который тоже мастер.
— Товарищ Пастернак, — сказал я в трубку, — мы тут с товарищами обсуждаем вопрос вашего друга. Товарища Мандельштама. По-всякому обсуждаем. Но вы не беспокойтесь и передайте его товарищам и друзьям, чтобы они тоже не беспокоились. Всё с ним будет хорошо. Точнее — не очень плохо.
Ещё раньше, кстати, я выгородил и самого
— Но ведь он не простой коллега, товарищ Пастернак? Он ведь, как и вы, мастер?
Но Пастернак не признался и в этом:
— Не в этом дело, товарищ Сталин.
— А в чём? — удивился я.
И он снова замолчал.
— В чём дело, товарищ Пастернак? — встряхнул я его.
И он вдруг говорит:
— Я бы хотел с вами встретиться, товарищ Сталин.
— Для чего?
— Поговорить.
— Вы уже поговорили. О чём хотите ещё?
— О другом. Мы, поэты, как бабы, — очень ревнивые. Нельзя же всё время — о Мандельштаме…
— Товарищ Пастернак! — рассердился я. — При чём тут ревность?! Спать с товарищем Мандельштамом я не хочу, я хочу выяснить — мастер он или нет. И вы знаете почему я хочу это выяснить. Но вы хотите говорить о другом. О чем?!
И он вдруг говорит:
— О жизни и смерти.
Я осмотрел лица моих гостей. Потом — своё. В стеклянной дверце книжного шкафа. А потом вздохнул и брякнул трубку.
28. Друзьям дарят духи или шарф, а не гонорею…
Именно так вёл себя со мной и Учитель — вздыхал и брякал трубкой. Точнее, молчал и удалялся в неизвестную даль по белой тропинке. А я стоял посреди травы и провожал его печальным взглядом.
И каждый раз в душе возникало такое же чувство, как когда хоронили отца. Не просто — незащищённости, а сиротливости.
К могиле отцовские друзья меня не пустили. Считали, что я слишком мал. Позволили только переступить порог кладбища — и велели ждать. А гроб с отцом понесли по белой тропинке в горку. В самый конец кладбища, где хоронили бедняков.
И долго не возвращались. До ночи. Сбросили отца в землю и — как принято — начали пить. А про меня забыли. И пока вернулись с пустым гробом, я сидел в траве и слушал цикад. Душа в животе разбухла и подступила к самому горлу. Потому что все мои слёзы текли вовнутрь. Я отца жалел.
И сердился на живых. За то, что они были живые, а он нет. Сердился прежде всего на мать. За то, что была с ним груба.
На себя сердился тоже. За то, что желал ему погибели, когда он напивался и бил меня. Хотя когда не напивался и забирал с собой на работу в соседние деревни, мне с ним было хорошо. В такие дни я казался себе сильным.
После отца уходящяя вдаль тропа возвращает мне всегда чувство покинутости.
И каждый раз, когда в моих снах Учитель скрывается из виду на белой петлистой дороге, я слышу звон цикад. Как на кладбище.
Иногда они трещат так же настойчиво, как телефоны в главные дни.
Как в Смольном, например. И не в тот даже день, когда всё свершилось — и Вождь прокартавил о победе. Свершилось как раз легко. Он и сам удивился.
Но в революции главное не в её свершении, а в недопущении другой. И зависит это от того — кого ввести в правительство. А душа у Вождя в таких вещах отличалась осведомлённостью.
Поэтому телефоны в Смольном затрещали особенно громко, когда он приступил к составлению списка. Даже Троцкий не был уверен, что войдёт в него. И весь день — на всякий случай — жаловался всем, что Ильич нездоров. И ещё — что много звонков.