Учитель (Евангелие от Иосифа)

Джин Нодар

Мао согласился:

— И там он — цто? — писал автобиографию? Завет?

— Завет — это история всех ессеев. Еврейских христиан. И одного из их вождей, о котором вы говорите. И который родился и жил в Кумране. Хотя в конце достиг и Рима.

— «Одного из»? — спросил Берия. — Значит, этот один самый хороший был! Как писатель. Написал так, как будто был единственный. Или всегда — самый главный…

Мао опять согласился:

— Бог изменяет будусцее, а прослое не мозет. Писатель мозет.

— Хороший! — согласился

и Берия. И посмотрел на меня.

— Что? — спросил я, подумав о его книжке про большевизм в Закавказье.

Про то, как я был сперва главный, а потом единственный.

— Ничего! — ответил он, потому что я отругал его за плагиат.

— А Иисус её сам писал? — спросили майора китайцы. — Историю. Ну, Завет.

Ёсик ответил к удовольствию Лаврентия:

— Писать всякий может. Главное — продумать и организовать.

— Он один всё продумал? И организовал?

— Помогали.

— Друзья?

— Даже бывшие враги.

— Дазе бывсие враги?! А кто их вдруг объединил с друзьями?

— Не кто, а что. Ненависть к Риму. И шанс создать бога, который его разрушит. Еврейского, но в римском стиле. Чтобы легче прижился. Чтобы и человек был, и бог.

— А цто? Риму своего не хватало? Нам, китайцам, я вам прямо сказу, цузие не нузны…

— Наоборот. Богов у Рима было чересчур много. Но ни один не страдал. Только требовал, судил и награждал. Как еврейский. А исстрадавшийся бог — если находит время сострадать и народу, то есть любить его, — такой бог непобедим.

Ёсик подумал и добавил:

— Извините, что говорю по-газетному… Но, правда, такой бог сам засудит любого другого. Или наградит. Такой может всё! Может не умереть! А может умереть, но воскреснуть!

— А Иисус цто? Правда народ любил?

— Общался с ним… — замолчал Ёсик.

Потом добавил:

— Говорил ему притчи.

— Завет — хитрая книга! — вставил Берия и взглянул на него.

Ёсик объяснил:

— Да, умная! Имеющий уши услышит в ней отчёт о том, как общались вожди. А народ — о том, как вождь общался с народом. И говорил ему то, что сам бы слушал, если б его отец был плотник.

— Только говорил? — вмешался я наконец. — Не верил?

— Я уже сказал про веру, товарищ Сталин! Когда говоришь то, что тебя делает богом, веришь себе.

— Но он говорил это есцё раньсе! — вспомнил Мао.

— Говорил, когда хотел стать царём, — напомнил Ёсик.

— А потом цто? Забыл про царство? После креста?

— Какое царство? Иудею? Никаких шансов: Ироды стали там уже совсем сильные! А «Давидом» назначили брата. Иакова.

— Зачем провинция, когда можно — империю? — помог ему Берия и посмотрел на меня. — Интересно, как бы он себя повёл, если бы действительно стал царём. Что бы он стал делать? Скажем, если бы его ударили по лицу? Подставил бы другую щёчку? Или — другое лицо? Не своё? — и хмыкнул. — Или пошёл бы дальше — стал бы

всё выжигать мечом? Как обещал…

Ёсик молчал. Я тоже.

Лаврентий ликовал. Ему показалось, что он припёр к стенке самого Иисуса:

— А если бы он стал вдруг царём не только в своей провинции, а во всей империи?

— Речь не о том, чтобы быть царём в империи, Лаврентий! — вытянулся вдруг Молотов. — Речь о том, чтобы быть богом. Везде! Чтобы править даже после смерти! Это уже совсем… — и запнулся.

— Что «совсем»? — опустил пенсне Берия.

— Это уже совсем другое дело! Совсем! Не имеет даже значения — мёртвый этот бог или живой!

Берия улыбнулся ему, как ребёнку:

— Не совсем «не имеет».

— А что с Марией? — вмешалась Мишель.

— При чём тут Мария?! — рассердился Чиаурели.

— С какой Марией? — спросил Ёсик.

— С женой.

— С Марией как раз не сложилось, — ответил Ёсик. — Ушла. Но Иисус вступил во второй брак. Пришлось менять закон и тут. Ессеям не позволялось ни разводиться, ни жениться вторично. Считалось многоженством. Но это ведь неправильно!

— Конечно, неправильно! — взволновалась Мишель. — А кто она? Вторая?

— Звали Фиолетовая Лидия. Из города Тиатира в Азии. Фиолетовая потому, что — из ордена фиолетовых священников. Они все фиолетовое носили.

Снова стало тихо. Затикали часы. Мао посмотрел на меня. Все посмотрели. Кроме Булганина. Он уже не икал, но всё равно скучал.

У меня к Ёсику вопросов не было. Мне было грустно. Прислушавшись к себе, я понял, однако, что это не грусть, а начало горькой обиды.

На Учителя.

И за него.

За себя даже. Ибо хотя я подозревал его и раньше, сомнений у меня теперь не осталось. А без них тошно. С кем же без Учителя остаться?!

Паузу нарушил Орлов. Хотя вошёл он на цыпочках, как только отыскал глазами Ши Чжэ, выпрямился и прошагал к нему твёрдым шагом, стуча каблуками. Остановившись между переводчиком и Мао, снова, однако, притих и наклонился.

Ши Чжэ — тоже шёпотом — перевёл услышанное Мао.

Тот кивнул, ткнул пальцем в тарелку с сациви перед собой — и Орлов удалился. Стуча каблуками.

Все — кроме Берия — проводили его взглядом. Лаврентий вернулся ко мне. Я кивнул. Он поднялся и покинул гостиную через мою дверь. Не ту, за которой скрылся Орлов.

Мао слизнул с пальца ореховый соус и вернулся ко мне. Вместе с ним — и остальные. Я опустил трубку на стол:

— Товарищ Мао, я, как вы и остальные товарищи, гонтов поверить, что товарищ Паписмедов рассказал нам правду.

Хрущёв энергично качнул головой. После чего у меня вконец испортилось настроение. Хотя съел я пока лишь ветку тархуна, поднялось чувство, будто набил живот пресной селёдкой. Не той, которую готовила Роза Каганович. Даже хуже. Шевельнулся и пылающий шарик в левой щиколотке.