Учитель (Евангелие от Иосифа)

Джин Нодар

Я рассердился на Хрущёва:

— Вот особенно Никита готов поверить майору. А почему нет? Понимает, что — хотя он тоже, как Иисус, большой человек — сам он в этом ни при чём. Всё решают обстоятельства. Если бы он был потомком Давида и жил не среди нас, а в древней Палестине… И если бы его евреи пригласили там на крест…

Я не выдержал и горько хмыкнул. Все — кроме Ёсика — рассмеялись. Кто громче, кто тише. Микоян — в точную меру.

— Если бы его подняли на крест, — успокоился я, — что, спрашиваю тебя, Микоян,

случилось бы?

Микоян не знал.

— Крест не выдержал бы! — ответил я. — А если бы подняли тебя, то крест выдержал бы. И ты тоже. Но ты и сегодня висел бы на нём. Обнимаясь со столбом…

Ёсик продолжал не смеяться. Я поднял со стола погасшую трубку, качнул ею, то есть прервал шум, и обратился к нему:

— Майор, я хочу выразить вам благодарность! — и, легко пожав ему руку, похлопал в ладоши. Тоже легко.

Все дружно зааплодировали. Микоян шепнул что-то Молотову. Тот кивнул и поднялся с места. Его опередил Хрущёв: вскочил и бросился к Ёсику мять ладонь. Потом её пожал Молотов. Микоян подошёл к майору шестым.

Ёсик каждый раз смущался и дёргал плечами.

85. И улыбнулся, как человек, решивший помочиться…

Шумной вознёй Берия и воспользовался. Вернувшись в гостиную через ту же дверь, за которой скрылся Орлов, он зашёл мне за спину и пригнулся:

— Икидан даурекес — пирвелс сасцрапо саткмели аквс гограствисо да мандедан елапаракеба ту сахлидано? (Оттуда звонили: Первому, мол, надо срочно с тыквой переговорить. И как тому быть — звонить тыкве прямо сюда или домой?)

Я взглянул на часы:

— Асе гвиан? (Так поздно?)

— Пекинши дилаа. (В Пекине уже утро.)

— Рао мере аман? (И что он решил?)

— Акедано (Сюда, мол), — и рассмеялся. — Тити сацивши амоивло. (Сюда, мол, — даже палец в сациви ткнул).

— Эс гавиге. Орловзе гекитхеби. (Это я понял. Спрашиваю об Орлове.)

— Чавицеро да дилит чвен «чинелебс» ватаргмнинебо. (Орлов сказал — запишу, а утром дам на перевод нашему «китайцу».)

— Вири! Твинианс тавис «чинели» акве эхолеба! (Осёл! Будь у него мозги, он держал бы сейчас своего «китайца» поблизости!)

— Сцореа, Висарионич! Мец ес утхари! Ар гиндатко — ме чеми «чинели» тан мхавстко! (Точно, Виссарионович! Я это и сказал! А ещё сказал: не нужен мне, говорю, твой «завтрашний» китаец. Мой «китаец» уже сегодня при мне!)

— Молодец! — вырвалось у меня. — Сад датове? (Куда его определил?)

— Гвердзе узис! (С ним рядом и сидит!)

Я не поверил памяти — скосился влево. Мао сидел между своим переводчиком и Мишелью.

— Эс лилипути чвениа? (Этот лилипут — он наш?) — не удивился я.

— Лилипути вис унда, Висарионич? (Кому нужен лилипут, Виссарионович?) — рассмеялся он. — Калиа чвени! (Наша — женщина!)

— Ки мара прангиа! (Она же француженка!)

— Чинетши газрдили! (Выросшая в Китае!)

Я

ухмыльнулся: мне стало смешно. От того, что Берия слишком умён! Ему, однако, я объяснил свою ухмылку иначе:

— Чинетшио? Ахла мджера ром дзамиком бебиамис цхвири даусера. (В Китае росла, говоришь? Сейчас уже верю, что братишка искромсал бабушке носик.)

Берия тоже ухмыльнулся, потом потрепал по плечу Ёсика и похвалил его, но возвращаться на место не стал. Ждал Хрущёва, который снова возился с граммофоном. Маленков стоял рядом. Покорно, вытянув руки по швам. Видимо, сдался.

На этот раз Никита запустил «Сулико». В исполнении кутаисских сестёр Ишхнели. Как только вспорхнули начальные звуки гитарного перезвона, Хрущёв облапил Маленкова, а Берия шагнул к Мишели и расшаркался.

Поднялся и Мао. Валечка, вернувшаяся из «ссылки», поняла, что он направляется к ней, и метнула на меня испуганный взгляд.

Я отвернулся к Ёсику.

Подобно Маленкову, сдалась и Валечка.

Я спросил майора — нравится ли ему «Сулико»…

Когда-то очень. Сейчас — другая: про «Золотой Иерусалим». Который в Кумране…

А тоскует ли по Грузии?

Больше по Палестине…

Не поспешая с главным вопросом об Учителе, я вернул Ёсика Паписмедова в детство и велел рассказать об отце. Не о том, который был плотник…

Настоящего звали Давид Паписмедашвили, но он отсёк ему конец, «швили», вместе с крайней плотью…

Почему? — удивился я…

Давид не терпел, если незаконные отпрыски носили его имя…

Я с благодарностью подумал о маме. В отличие от Ёсиковой, она ругалась, видимо, не только с мужем. Иначе бы не доставало плоти и мне. Впрочем, по Иисусу, от принадлежности к евреям не спасает и необрезанность…

— А почему Иисус не настаивал на обрезании и… — осёкся я.

Ёсик смотрел в другую сторону. Маленков с Хрущёвым и Мао с Валечкой суетились под музыку с учёным видом. И молчали. Зато шатались почти в такт. Берия же носил своего «китайца» так порывисто, что никакая мелодия подладиться не сумела бы.

И дело было не в том, что Лаврентию приходилось сразу и кружить француженку, и инструктировать её. Этому он, вероятно, научился давно. Ему приходилось ещё и озираться на меня с майором. И нервничать, что беседуем мы без него. Поскольку раньше этого никогда ещё не было.

— Рас дахтис трациани харивит? — кивнул я Ёсику на Лаврентия. (Чего это он скачет, как бычок во время поноса?)

Занервничал и майор. Особенно, когда Лаврентий — как только я сделал вид, будто отвернулся — кивнул ему на дверь. Ёсик потёр себе нос, как человек, решивший солгать. И солгал:

— Пардон, амханаго Сталин, унда гавиде! (Пардон, товарищ Сталин, мне надо выйти!)

И улыбнулся, как человек, решивший пописать.

Я выгнул бровь:

— Ты пока ничего и не пил.

— Гранатовый сок, — и направился к двери.