Удар по своим. Красная Армия. 1938-1941 гг.
Шрифт:
К такой категории людей относились: Николаев, Агас, Ушаков, Листенгурт, Евгеньев, Жупахин, Минаев, Давыдов, Альтман, Гейман, Литвин, Леплевский, Карелин, Керзон, Ямницкий и другие».
Фриновский по своей должности начальника ГУГБ курировал все его отделы, в том числе и Особый, не являясь в чистом виде следователем. Однако его активное участие в расследовании дел многих партийных, советских и военных работников, на себе испытавших тяжелую руку замнаркома, позволяют по праву занести его в первую графу табеля о рангах — в число «следователей-колольщиков».
«Так как количество сознающихся арестованных изо дня вдень возрастало и нужда
Группа «кололыциков» состояла из технических работников. Люди эти не знали материалов на подследственного, а посылались в Лефортово, вызывали арестованного и приступали к его избиению. Избиение продолжалось до момента, когда подследственный давал согласие на дачу показания.
Остальной следовательский состав занимался допросом менее серьезных арестованных, был предоставлен самому себе, никем не руководился...»37
Приводимые показания Фриновского представляют интерес прежде всего тем, что здесь, можно сказать, из первых рук узнаешь о структуре следственной работы в НКВД, о замыслах его руководства и путях их исполнения. Фриновскому уже нечего скрывать, и он дает полные, на наш взгляд вполне объективные характеристики своим подчиненным, раскрывает весь процесс прохождения подследственного от его ареста до зала (комнаты) суда.
«Дальнейший процесс следствия заключался в следующем: следователь вел допрос и вместо протокола составлял заметки. После нескольких таких допросов следователем составлялся черновик протокола, который шел на «корректировку» начальнику соответствующего отдела, а от него еще неподписанным — на просмотр бывшему народному комиссару Ежову и в редких случаях — ко мне». Ежов просматривал протокол, вносил изменения, дополнения. В большинстве арестованные не соглашались с редакцией протокола и заявляли, что они на следствии этого не говорили, и отказывались от подписи.
Тогда следователи напоминали арестованному о «кололыциках» и подследственный подписывал протокол. «Корректировку» и «редактирование» протоколов в большинстве случаев Ежов производил, не видя в глаза арестованных, а если и видел, то при мимолетных обходах камер или следственных кабинетов...
По-моему, скажу правду, если, обобщая, заявлю, что очень часто показания давали следователи, а не подследственные.
Знало ли об этом руководство наркомата, т.е. я и Ежов? — Знали.
Как реагировали? Честно — никак, а Ежов даже это поощрял. Никто не разбирался — к кому применяется физическое. А так как большинство из лиц, пользующихся этим методом, были врагами-заговорщиками, то ясно, шли оговоры, брались ложные показания и арестовывались и расстреливались оклеветанные врагами из числа арестованных и врагами-следователями невинные люди...»38
Фриновского дополняет его недавно так обожаемый начальник — Николай Иванович Ежов: «Порядок рассмотрения дел был до крайности упрощен, он был проще и в этом смысле даже бесконтрольнее, чем по обычным уголовным делам... Прокуратура СССР не могла, конечно, не замечать всех этих извращений. Поведение Прокуратуры СССР, в частности, Прокурора СССР Вышинского, я объясняю той же боязнью поссориться с НКВД и показать себя не менее «революционным» в смысле проведения репрессий. Только этими причинами я могу объяснить фактическое отсутствие какого бы то ни было
Линия поведения Ушакова на следствии выдерживалась в точном соответствии описанному Фриновским сценарию. Сюда необходимо добавить еще элементы следовательского «творчества», которого был не чужд Ушаков-Ушамирский, наращивая свое давление на подопечного.
Крайнюю жестокость Ушакова характеризует следующий факт, о котором он не без рисовки упоминает в своих показаниях от 11— 12 октября 1938 года: «Бывший заместитель начальника Генерального штаба Меженинов неудачно пытался покончить жизнь самоубийством. Его поместили в Бутырскую больницу и зачислили за мной. Я не стал ждать выздоровления Меженинова, который находился в очень серьезном состоянии, начал ежедневно ездить к нему в больницу и допрашивать... В итоге (Меженинов) дал ценные показания о большой группе военных заговорщиков ДВК, на основании которых, по заведенному порядку, я сделал первый протокол допроса в одном экземпляре и отнес его Николаеву на корректировку...» (Этот протокол через несколько дней разослали по всем региональным отделам как образцовый.)40.
Читая все это, задаешься вопросом — а почему Ушаков так откровенничает, фактически делая вред себе самому, — ведь содержание сказанного (написанного) показывает его далеко не с лучшей стороны. Ответ, видимо, здесь только один — Ушаков хочет доказать, как активно он боролся с врагами, а поэтому сам никак не может быть врагом народа.
Приведенные выше примеры относятся к московскому периоду деятельности Ушакова. Но кроме Москвы он успел «наследить» и на Дальнем Востоке, что видно из материалов архивно-следственного дела по обвинению члена Военного совета Тихоокеанского флота корпусного комиссара Я.В. Волкова. В своей жалобе на имя Сталина Волков, осужденный в мае 1941 года к 15 годам заключения в ИТЛ, подробно описывает все, что с ним случилось, начиная со дня ареста.
«С первого дня моего ареста 1 июля 1933 г. в г. Владивостоке, с первой моей встречи со ст. следователем 3. Ушаковым (прибывшего вместе с Фриновским) в г. Хабаровске, я был подвергнут зверскому избиению и пыткам, в результате чего я получил и имею на сегодня физические недостатки и органические пороки. С каждым днем допроса (он был ежедневный, ночью) усиливались особые методы следствия, когда не один раз терял сознание и человеческий облик, не говоря уже об особо строгом режиме одиночной камеры... Ужас положения и дикого состояния заключался в том, что не следствие предъявило обвинение мне, а требовало, чтобы я, как подследственный, сам написал о себе обвинение и написал заведомо «липовое» показание о том, что ты шпион, продавший ТОФ японцам, троцкист, правый, во всем проводивший вредительскую работу, участник заговора, завербовавший столько-то людей в преступную организацию и т.д.
Объективность следствия была выражена словами ст. следователя» 3. Ушакова и другими, что битие определяет сознание и это практически во всех утонченных зверских вещах упорно и настойчиво проводилось на протяжении моего длительного следствия...»41 Уже после реабилитации, давая объяснения в КПК при ЦК КПСС, Яков Васильевич Волков не без содрогания произносил имя Ушакова: «Что я могу сказать об Ушакове... Преступник, бандит, кретин, это слабые слова, просто изверг, выродок рода человеческого...»