Удар по своим. Красная Армия. 1938-1941 гг.

Черушев Николай Семенович

Но сколько веревочке не виться... Ушаков, как, впрочем, и Фриновский, никак не предполагали, что вскоре им самим придется пройти все круги ада, по которым они еще недавно гнали сотни и тысячи невинных граждан, командиров Красной Армии. Арестовали Ушакова его бывшие коллеги 4 сентября 1938 года в Хабаровске, куда он приехал в командировку еще в июле в составе команды Фриновского для оказания помощи руководству УНКВД Дальневосточного края (начальник Г.Ф. Горбач, его заместитель — майор госбезопасности М.С. Ямницкий, еще совсем недавно работавший, как и Ушаков, помощником начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР). Такого поворота событий ни Ушаков, ни Ямницкий

никак не ожидали, и тем не менее Михаилу Ямницкому пришлось руководить производством ареста своего московского гостя. Арест самого Ямницкого последовал чуть позже — в декабре того же года с последующим занесением в сообщники Ушакова.

Еще вчера Зиновий Ушаков громил направо и налево участников всевозможных заговоров, а сегодня сам попал в их число. И заговора не простого, обычного, раскрытие которого следователям Особого отдела уже порядочно набило оскомину, а заговора в недрах карательной машины государства — НКВД. Ему вменили в вину то, что он, являясь участником контрреволюционной организации в системе НКВД, по заданию Леплевского и Николаева-Журида проводил подрывную деятельность, направленную на развал агентурно-оперативной работы и сохранение вражеских кадров от разоблачения, шпионил в пользу Германии, а также занимался фальсификацией следственных дел (из приговора). Следует особо подчеркнуть, что о методах допроса им арестованных Ушаков не допрашивался.

Следствие по делу Ушакова длилось почти полтора года. Территориально его перемещения в это время выглядят так: арестован в Хабаровске, затем переправлен в Киев (спрашивается, зачем?), в двадцатых числах сентября он уже в Москве. Накануне суда (21 января 1940 года) Ушаков содержался в Сухановской тюрьме. Проследим динамику его поведения в ходе следствия, базируясь на материалах, содержащихся в архивно-следственном деле. В них его переживания, сомнения и планы.

«Мой арест в ночь с 4 на 5 сентября с.г. в Хабаровске, — писал Ушаков, — потряс меня, так как я никогда ни в чем не отступал от сталинской линии партии, свято относился к партийным и государственным обязанностям и по мере сил моих боролся со всеми происками контрреволюции».

В Хабаровске Ушакова практически не допрашивали — видимо, такое указание поступило из Москвы. Вскоре его переправляют в Киев, где он в начале 30-х годов работал под руководством Леплевского, которого и определили ему в качестве вербовщика. Первая встреча с настоящим следователем у него состоялась в Лукьяновской тюрьме. Фамилия следователя была Яралянц...

«Некоторые следователи считают, что с арестованного надо сначала «сбить спесь», так поступил и Яралянц. Он сказал, что им известно о моем участии в сионистской организации на Украине, и предложил давать правдивые показания.

Я предложил следователю выслушать мою биографию и тотчас же проверить ее при помощи моего брата плотника, живущего в Киеве, й одного из братьев Л.М. Кагановича, хорошо знающего нашу семью. Тогда меня стали бить. Пробовал протестовать...»

Ушаков сильно надеется на то, что нарком Ежов вспомнит о нем и выручит своего подручного, одного из передовых «следователей-кололыциков». Не имея возможности лично обратиться к наркому и зная, что тот интересуется протоколами допросов арестованных чекистов, Ушаков в своих заявлениях и в показаниях, заносимых в протокол, всячески превозносит организаторские качества и революционные заслуги Ежова, надеясь, что эти слова попадут в поле зрения Николая Ивановича. Ссылкой на имя Ежова Ушаков в то же время преследует и другую цель — уменьшить опасность применения к нему

мер физического воздействия. «Не расставаясь мысленно и сердцем с Николаем Ивановичем, я.заявил, ссылаясь на его же указания, что бить надо также умеючи, на что Яралянц цинично ответил: «Это тебе не Москва, мы тебя убьем, если не дашь показания».

Ушакову, прекрасно знавшему кадры и порядки в НКВД, не оставалось ничего другого, кроме как начать давать на себя показания. 20 сентября он пишет в Киеве свое первое заявление, в котором утверждает, что в 1935 году Леплевский проинформировал его о существовании антисоветской организации в партийно-правительственных кругах Украины. В ее состав, со слов Леплевского, якобы входили следующие видные работники: Постышев, Балицкий (нарком внутренних дел Украины), Мазо и другие.

Тогда же в Киеве Ушаков начинает писать собственноручные показания о заговорщиках в НКВД, стремясь представить себя в самом выгодном свете. Киевским следователям не понравилась названная Ушаковым дата его вовлечения в заговор Леплевским —

1935 год, так как тогда Леплевский работал не на Украине, а уже в Белоруссии. И они потребовали заменить эту дату на 1933 год, когда Леплевский находился на посту заместителя председателя ГПУ УССР. Ушаков вносит такое исправление. В последующих показаниях в качестве вербовщика будет выступать уже другой сотрудник НКВД — М.К. Александровский.

Стараясь задобрить руководство НКВД Украины, Ушаков проводит следующую мысль: когда он допрашивал Якира, то по заданию Леплевского проводил этот допрос неглубоко, поверхностно, чтобы не вскрывать до конца все украинские связи подследственного и не наносить сильного удара по республиканским кадрам. Здесь же Зиновий Маркович обвинил бывших коллег по работе

В.С. Агаса и М.С. Ямницкого в соучастии в заговоре, а недавнего своего шефа Николаева-Журида — в сокрытии целого ряда следственных материалов.

Вместе с этими разоблачительными материалами Ушаков этапируется в Москву, где продолжает писать свою «повесть». Так, в показаниях, датированных 23 сентября, в надежде, что их прочитает Ежов и помилует своего недавнего любимца, он пишет, что свой перевод в Москву устраивал с единственной целью — иметь счастье работать под началом Николая Ивановича. При этом особое внимание Ушаков концентрирует на том, что именно он и только он первым вскрыл заговор в Красной Армии.

Неизвестно, что послужило толчком для изменения показаний, но на следующий день (24 сентября) Ушаков заявляет, что он дал ложные показания на себя и других лиц. Что же касается киевских признаний, то там у него их взяли силовыми методами. О своих страданиях и переживаниях в тот период Ушаков рассказывает в собственноручных показаниях, датированных тем же днем. По всей видимости, впервые за многие годы из уст этого садиста, не знавшего доселе никакой жалости к людям, попавшим в тюрьму, зазвучала нормальная человеческая речь.

«Невозможно передать, что со мной в то время происходило. Я был скорее похож на затравленное животное, чем на замученного человека. Мне самому приходилось в Лефортовской (и не только там) бить врагов партии и Советской власти, но у меня не было никогда такого представления об испытываемых избиваемым муках и чувствах. Правда, мы не били так зверски¹, к тому же мы допрашивали и били по необходимости и то — действительных врагов (не считая нескольких отдельных случаев, когда мы арестовывали ошибочно, но быстро, благодаря Николаю Ивановичу, исправляли свои ошибки)...»⁴²