Удары шпаги господина де ла Герш, или Против всех, вопреки всем

Ашар Амеде

Два ярко-красных меча, только что рассекавшие его лоб, постепенно исчезали. М-ль де Сувини, потрясенная, уставилась на графа Паппенхейма, в её глазах застыл немой вопрос.

– Ах-да!
– как бы спохватившись, надменно подняв брови, заговорил граф де Паппенхейм.
– Вы увидели эти две шпаги, скрестившие свои лезвия на моем лбу?
– это знак моего рода, знак Паппенхеймов. Бог запечатлел на наших лбах нестираемую отметину, подтверждающую знатность рода. В Германии любой солдат, увидев знак, тотчас определяет, кто перед ним, трепещет и встает при нашем появлении.

– А здесь никто не трепещет перед вами, господин

граф!
– заметил ему г-н де Шарней.
– Тот, кто говорит с вами, видел коннетаблей и знает, что шпага маршалов Франции стоит шпаги маршалов Германии. И пусть мы не трепещем, зато каждый из нас может сказать те же слова, что и я: "Оставайтесь, дом в вашем распоряжении"; или "Езжайте, ворота открыты!"

И, несмотря на свою спесивость, граф де Паппенхейм склонил голову перед гордым благородством г-на де Шарней.

Час спустя паж уже расстегивал портупею чужестранца в почетной комнате, куда хозяин замка его самолично проводил.

– В котором часу завтра, господин граф пожелает, что бы были приготовлены лошади?
– спросил паж.

– Ты видел эту юную особу, что сидела за столом рядом с г-ном де Шарней, которая потом так чудесно пела в сопровождении лютни?
– задумчиво спросил его граф де Паппенхейм.

– Да.

– В общем, мы остаемся.

Восклицание, которое проронил г-н де Паппенхейм, впервые услышав из уст г-на де Шарней имя м-ль де Сувини, не оставил, конечно же, без внимания г-н де ла Герш. И назавтра, когда он очутился один на один с немецким графом в оружейном зале, воспользовался этой встречей, чтобы узнать, что тот хотел сказать этим восклицанием.

– Вчера, когда г-н граф де Шарней представил вам мадемуазель де Сувини, - сказал он, - мне показалось, что это имя вам знакомо, и вы услышали его не впервые. Или я ошибся?

– Вовсе нет.

– Ах так!..

– Превосходное оружие, - продолжал, будто не слыша его, чужестранец. Наслаждаясь замешательством Армана-Луи, он обратил свое любопытство на кинжал, лежащий среди рыцарских доспехов, рядом с которыми оказался, и взял его в руки.

– Весьма превосходное, - кивнул г-н де ла Герш, ничего не видя перед собой от волнения.
– Могу я узнать, откуда вам что-либо известно о моей кузине и от кого?

– Разумеется, можете... Я не из чего не делаю тайн, вы это уже поняли, надеюсь, - он снова принялся разглядывать кинжал, вертя его в руках. Редкостная по красоте работа, восхищался он.
– Это оружие сделано в Милане?..

– Вы позволите оставить его вам в память о посещении этого замка?

– Спасибо, я не принимаю подарков: я либо покупаю, либо захватываю, ответил г-н де Паппенхейм, и с этими словами он вложил кинжал обратно в ножны.

Более величественно, чем император, он прошелся по галерее.

Г-н де ла Герш, переполненный глухой яростью, следил за ним не спуская глаз, помня однако, что граф де Паппенхейм - гость г-на де Шарней, а гостеприимство обязывало быть терпеливым.

– Ах-да!
– снова заговорил граф Анри.
– Вы, кажется, только что спрашивали, где и при каких обстоятельствах я узнал о мадемуазель де Сувини?

– Да, но если вам не приятно об этом говорить...

– О нет, напротив! Видите ли, я много путешествовал. Позже, когда вы достигнете возраста солдата, возможно вы также побываете во многих странах, хотя сомневаюсь, что вы повидаете больше. Вот так, к примеру, я посетил далекое,

но интересное королевство Швецию, немного задвинутое во льды, к белым медведям. Однако и там, как ни странно, есть и дворяне. Имя одного из них, который принимал меня у себя в поместье, господин де Парделан.

– Вот как!
– изумился Арман-Луи.

– Черт возьми, возможно, вам известно, что он француз, гугенот, как и вы?

– Он наш дальний родственник, но я его никогда не видел.

– Тем хуже для вас! В его подвалах - самые лучшие французские вина, которые я когда-либо пробовал. Господин де Парделан и рассказал мне о мадемуазель де Сувини. Он уверял меня, что ждет её вот уже четырнадцать лет.

– Двенадцать, сударь.

– Пусть двенадцать. От него я узнал, что у вашей кузины в Швеции большое состояние. В общем, она - обожаемая всеми особа, и я понимаю, почему её так надолго задержали во Франции.

Краской гнева запылало лицо Армана-Луи.

– Господин граф!
– крикнул он.

– Что?
– коротко спросил немец с усмешкой.
– Разве она не так богата, как сказывал мне господин де Парделан? Разве не любят её в замке, если даже у меня осталась масса впечатлений от вчерашней встречи с ней?

Г-н де ла Герш только больно, до крови закусил губу.

– А поскольку, поверьте, я не сказывал ни слова неправды, давайте не будем ссориться, сударь, - добавил чужестранец и, обратив свой взор на стены галереи, проговорил холодно: - У вас тут великолепная коллекция оружия.

"У меня ещё наверняка будет какой-нибудь приятный день, когда я подержу этого Паппенхейма на острие моей шпаги!" - успокаивал себя Арман-Луи.

Настало время, когда граф Анри Годфруа должен был предстать перед г-ном де Шарней и м-ль де Сувини. Тот час манера поведения и тон его переменились.

Неутомимый насмешинк, г-н де Паппенхейм превратился вдруг в великосветского дворянина. Он был галантен без притворства и все время пытался продемонстрировать, насколько плодотворно он путешествовал: по-итальянски, по-испански он говорил не хуже, чем по-немецки и по-французски. Он был знаком почти со всеми монархами Европы и бывал с ними накоротке. М-ль де Сувини, казалось, слушала его с интересом. Эти рассказы о дальних странствиях граф Анри Годфруа ловко пересыпал анекдотами. И, суда по его словам, не было в современной истории почти ни одного значительного события, забавных подробностей которого он бы не знал, и не существовало, кажется, ни одного солидного уважаемого человека, полководца или министра, бок о бок с которым бы он не сиживал. Кроме того, из рассказанного стало ясно, что граф видел многие военные сражения, сам был их участником и что немало почерпнул из всего этого для себя.

"Я погиб!
– подумал Арман-Луи.
– Что я в сравнении с этим человеком?!"

Еще никого и ни разу в своей жизни он не ненавидел, даже своего друга Рено, хотя тот был католиком. Но к графу Паппенхейму он почувствовал ненависть.

Немецкий дворянин, оставшийся на день в Гранд-Фортель, остался за тем и на второй, и на третий. Каждое утро он появлялся, как дневное светило, одетый всякий раз в новые одежды из превосходных тканей, бархата, парчи, шитой золотом и серебром, сатина. Все это было к тому же отделано волнами дорогостоящего гипюра и кружев, таких тонких и такой редкой работы, что ничего подобного не видывали даже самые зажиточные дворяне провинции.