Удавшийся рассказ о любви (сборник)
Шрифт:
– Юра, можно, я тебе скажу что-то?
Лапин говорит «конечно», но где-то незаметно настораживается: Шириков в душу не лезет, деликатен, и если уж скажет, не будет ли это чем-то таким…
– У тебя очень озабоченный вид всегда, Юра.
«И только-то?» – думает Лапин. Или Шириков имеет что-то в виду, он ведь тонкий такой, лучше не доскажет, чем перескажет.
– Не знаю, какой ты вообще, но на работе у тебя всегда виноватый вид.
– У тебя не лучше.
– У меня скромный вид, – улыбается Шириков.
И с силой слов повторяет:
– У меня скромный, а у тебя
– Не вижу разницы, – устало говорит Лапин и решает, что он как-нибудь обдумает эту софистику. Может, что-то и есть в этом, и он обдумает как-нибудь.
– В последнее время в тебе это очень заметно, Юра.
Часть ночи они работают, а потом идут поспать вниз, в дежурку – там есть лавки.
К восьми часам захлопали двери. На свет, горящий в дежурке, приходят машинистка, стенографистка и две секретарши, они приходят одновременно – самые ранние пташки прокуратуры, малый мадридский двор с великими своими тайнами.
– Что? Ну и как? Закончили? Ох уж этот курирующий… Бутерброды вам сделать?
И тут Лапин и Шириков в точности узнают, почему их дело не было утверждено. Тут же и хлынули как с улицы их женские рассказы, советы и точные сведения (ну, разумеется, точные! ну, абсолютно точные!) о том, что курирующий прокуратуру, оказывается, был до этого понижен в должности. И понятно, что он теперь неистовствует. Оказывается, и жена курирующего тоже юрист и тоже была понижена, вместе неистовствуют.
Звонят из милиции, просят прийти и подписать кое-какие бумаги. Бодрый голос молодого Квасницкого, прокурорского сына, бурлит по телефону:
– Если сможете, приходите скорее, Юрий Николаевич. Здесь у меня в отделении пьянчуга один…
Лапин одевается, говорит на случай, что он в отделении милиции, и медленно выходит. Висячие лампы коридора, кажется ему, качаются, будто от ударов все той же ночной сонной птицы.
Освобожденность еще больше чувствуется на улице – улица пьянит. Солнце. Подмороженное сахаристое утро. Лапин медленно бредет, а кругом снуют быстрые прохожие, – быстрые и бодрые, они идут на работу и давят молодой ледок, если он попадается под ноги, а если не попадается, то делают неприметный зигзаг, чтобы все-таки толкнуть ногой хрустящую веселую лужу. Лапин поддается минутной бодрости и тоже давит ледок, пока не съело этот ледок солнце.
Старшина Федорков (в отделении милиции) показывает рукой – идите наверх. Лапин поднимается в кабинетик молодого Квасницкого (на втором этаже) и думает, что Квасницкий удивительно удобно устроился со своим рабочим местом: всё под ним, всему молодой хозяин. Сын прокурора.
Квасницкий садится напротив Лапина.
– Интересный этот дядечка. Сорок два года…
Застоявшийся в отделении, в невидимые щели тянет и ползет к Лапину приятный грубый запах – смешанный аромат сапожной ваксы, курева и ружейного масла.
– Р-рассказывай. Рассказывай… – выговаривает Лапин, и забытье вдруг наваливается на него.
Видятся ему звезды, ну не так чтоб совсем звезды, а небо и какие-то фонари или свечки – огни… Понятно, что во сне он очень легкий, он бежит и, попадая на опорную ногу, отталкивается и подпрыгивает сильнее, чем въявь;
С огнями же в глазах он и очнулся. Укрытый пальто и шинелью Квасницкого, он лежит и слышит жар во всем теле.
– Юрий Николаевич… – и опять, и опять, опять: – Юрий Николаевич. Ехать надо. Отец мой звонил. У вас в прокуратуре совещание сегодня… Юрий Николаевич.
Перед глазами Лапина ласковая и немного льстивая улыбка молодого Квасницкого. Лапин дико оглядывается:
– Да-да.
– Ехать надо, Юрий Николаевич. Из прокуратуры звонили. Отец звонил и еще кто-то. Я, сколько мог, оттянул время. Говорил, что заняты…
Весь чумной и тяжелый, Лапин натягивает пальто. Квасницкий предлагает ехать на «вороненке», это быстрее, – а в прокуратуре Тюрин – пусть он пригонит машину обратно, не забудьте, Юрий Николаевич!
Лапин входит в кабинет прокурора, лишь чуть запаздывая, – он усаживается в этой накуренности и людности, и сначала ему кажется, что сидит он в собственном бреду. Он морщится, и все могут думать, что он морщится от шума и накуренности, и он даже какую-то фразу говорит насчет этого. Но на гримасах долго не продержишься, и Лапин думает о том, как, должно быть, жутко он выглядит сейчас со стороны.
К счастью, рядом сидит Шириков, у которого бессонница обернулась в нервозность – он беспокоит прокурора репликами и является для больного Лапина хорошим заслоном. Нужно только не басить с этого неожиданного чумного сна, если придется что-то сказать.
Заканчивает выступление Скумбриев, и начинаются частности: Анечка Бренцис, дымя папиросой, просит убрать из ее комнаты машинистку:
– Расширьте мое рабочее место. Как ни рассуждай, мои дела самые интимные, большей частью женские, и третий человек в комнате наносит удивительный вред… Незаметный вред… Огромный вред… Общественный вред…
И наконец, начинается хождение туда-сюда в общем хаосе разговоров. Лапин тоже встает, он думает: не подойти ли к Скумбриеву, вокруг которого толпятся четыре человека, – там перебирается недельное расписание дежурных следователей, впереди ждется май, у каждого свои планы, потому торги за расписание идут громкие – шум, разговоры. Лапин стоит и как-то не знает, куда шагнуть. Он стоит среди общего брожения. Он застывает в непонятности момента своей жизни, будто сейчас вот и гаснут где-то его огоньки… Он чувствует, что сзади кто-то трогает его за плечо:
– Юра, мне нужно поговорить с тобой об одном деле.
Это прокурор. Он придерживает Лапина за плечо и тихо ведет к окну в шуме общих разговоров.
– Прибыла группа людей в наш район, Юра. Их семь человек. Амнистированные.
– Да-да.
– Вот. Один из них, некто Стремоухов, сорвал в пьяном виде стоп-кран поезда, в котором они ехали…
Лапин меняется в лице. Только минуту или две спустя он понимает, что речь идет не о Сереженьке – ну конечно же нет; этот Стремоухов из тюрьмы вышел и в возрасте, и, значит, и, разумеется, – о господи – это не Сереженька! Сереженька сдал экзамен, получил свою тройку, и все-все-все хорошо.