Удавшийся рассказ о любви (сборник)

Маканин Владимир Семенович

– Ура! – сказал я. Мы поцеловались, трепали его за макушку, за уши, говорили: «Ах ты, черт старый!» Дымный воздух жилья Лапина будто напружинился. Так всегда бывало от сообщаемого факта. Лапин сказал:

– Комнату снимать думаешь? Где жить будете?

– Не знаю.

Но мы не верили: Рукавицын был расчетлив.

– Не у тебя ж в общежитии. А если у Лиды? У них же квартира. Небось уже книжки свои у них расставил, а?

– Может, и так, – Рукавицын держался раскованно, как человек, который знает, что его «я» все равно немного загадка.

Рукавицын,

разумеется, никаким испанцем не был. Выдумал он это лет в четырнадцать, но все еще иной раз дурачился ради девчонок – они любили его за такие глупости, у него получалось. «Где ваш такт, где воспитание ваше?..» – поучал он на улице какую-нибудь девчушку. В будущем мне привелось знать еще одного испанца, и он тоже оказался фальшивым – он тоже любил одеваться с иголочки и тоже приобрел американскую машину, правда более роскошную. Однако наш Рукавицын был поумнее, не сорвался.

– Все же интересно, какой тещей окажется Анна Игнатьевна? Как думаешь?

– А пусть она сама думает! – Рукавицын будто бы прикрылся от нашего любопытства. Он сказал, что вообще не хочет думать о грустной толчее детских лет, – он закурил, еще раз сплюнул в угол. На косой параллельности солнечных лучей заплясал сигаретный дым, и мы помолчали немного, как бы дали пролететь теням давно умерших. Живым теням, которые нас любили. «Марина звонила», – протолкнул Рукавицын разговор дальше.

День так и отметился в памяти как день, когда от нас «уходил» Рукавицын. И это уходил уже второй (первым «ушел» Бышев), и ему повезло, потому что день был с солнцем и очень запоминающийся (день с сигаретным дымом на косых параллелях лучей). И, видно, день был действительно отмеченный, потому что в этот самый день Лапин сообщил, что с Сереженькой обошлось: милиция его больше не трогала, простили. Мы стали спрашивать, как и что.

– Обошлось, – Лапин неопределенно пожал плечами. Он был невесел, потому что состояние Сереженьки было все равно неважное. Мы это знали. Сереженька был как-то безжизнен и прибит после пережитого. Он кое-как числился на первом курсе, был слишком тих и ко всему безучастен. Если мы приходили к нему, звали куда-то, он говорил: «Нет», – и опять на все остальное, на любое – «Нет, нет», – и говорил безликим, тихим голосом. И даже в том, как он сидел, скажем, за тарелкой супа, уставившись в точку и не поднимая глаз, чувствовалась подавленность.

– Обошлось, ребятки, и прекрасно, что обошлось!.. Смотри, как совпали дни! – и Рукавицын (полуголый, после душа) с этакой мистической радостью рубил ладонью косые параллели желтых лучей.

А спор возник о том, где лучше быть Сереженьке в его теперешнем состоянии. Две краски смешались: тень Сереженькиной беды и веселая краска «уходящего» Рукавицына, – это дало некий третий, неровный оттенок разговору. Именно оттенок. А спора, может быть, и не было. Лапин хотел взять Сереженьку к себе или опять к той тихой старушке (то есть никакого ученья, никакого университета, пусть отдышится).

– Зачем? – так и вскинулся Рукавицын. – Зачем?

– Лучше

будет.

– Ты, значит, обжегся? А теперь даже на воду дуть будешь?

Я поддержал Рукавицына:

– Дай пожить Сереженьке. Дай ему, Юра, пожить самому. Иначе он никогда не научится.

Мы жили одновременно и в своих общежитиях, и у Лапина – большей частью (по времени) у Лапина. Так оно шло. Но, живя у Лапина, мы «пробовали» свою жизнь, постепенно отходя от него. А Сереженька не уживался нигде. Ни зацепки не имел, ни хоть средненького контакта. И понятно, что особенно Рукавицын, готовый к «уходу», очень остро чувствовал, что нельзя Сереженьке замыкаться в каких-то тихих стенах.

– Пойми! – горячился Рукавицын. – И ради бога, не давай ты ему никаких старушек, добрых и душевных. Самому дай пожить.

В отличие от Лапина, я тоже был уверен, что не надо Сереженьку забирать из университетского шума так сразу. Почему мы должны бояться срыва? или какой-то беды?.. И кто же это знает, где лучше и целительней человеку? Тихая и монотонная жизнь – это да, это понятно. Но энергичная, студенческая, аккуратная (и только лишь с виду шумная) среда – тут ведь тоже плюсы. Я старательно объяснял:

– Именно так, Юра… Именно так.

Я объяснял. – Рукавицын же будто взорвался, магия слова «свобода» на него действовала безотказно.

– Тихий курс, тихие ребята, заняты наукой. Где ты лучше найдешь для Сереженьки теплицу? – наседал Рукавицын с жаром. – Это же парник. И в придачу ощущение свободы! – Рукавицын уже кричал. Он тут же и приврал, и сам уже в это беспредельно верил: сказал, что он решил уходить от Лапина якобы лишь потому, что однажды где-то там в суете Савеловского вокзала испытал вдруг ощущение свободы, – из-за ощущения этого он и уходит теперь…

– Не тот твой случай, – говорил Лапин. – Совсем не тот.

Мы наседали:

– Юра!.. Всякий случай не тот. Потому он и случай!

– И ведь Сереженька значительно моложе всех нас. А значит, живучей!

– Не тот случай, – Лапин говорил о психологических срывах Сереженьки. Лапин защищал свое чутье, свой профессионализм, а мы как бы стояли на стороне здравого смысла. Ни он, ни мы не оказались правы, не угадали дальнейшего, потому что Сереженька умер, и уже нечего было угадывать и спорить. И может быть, именно поэтому ярко и явственно стоит в моей памяти тот спор и тот день.

Пришла Марина. Она пришла прямо с работы, принесла этакую взбудораженность, оживление большого магазина, ну и десятка три дешевых яиц. Она наказывала суетливо и радостно: «Только цыплят не разводите. Ешьте их быстренько: дешевка!..» Когда она целовалась, изо рта у нее так и несло шоколадом. Выглядела она свежо и броско, поправилась, что ли.

– Все обошлось?.. С Сереженькой? – она смотрела на нас, рот раскрыла, не верила. В красном платье, она стояла посреди комнаты, все еще подрагивающая после быстрого московского шага. Рукавицын кричал свое, я доказывал, а Лапин морщился. Марина переводила глаза с одного на другого.