Углич. Роман-хроника
Шрифт:
– Вот и добрались, великий государь.
И тотчас раздался веселый колокольный звон. На околицу высыпала толпа мужиков и баб во главе с тиуном и попом.
Иван Васильевич приказал остановить карету. По его застывшему лицу трудно было определить, что сейчас творится на его душе.
Давно, ох, как давно (вот так запросто) не приезжал царь в село. То сидел в Кремле, то уходил в далекие ратные походы, то уезжал в Александрову Слободу, боясь крамолы в Москве. Он доподлинно ведал, что опричники нанесли громадный урон вотчинам опальных князей и бояр. Народ напуган и обозлен, и
И от этой неожиданной мысли, Иван Васильевич даже запамятовал, зачем он едет в Утятино. Чело его нахмурилось, глаза стали отрешенно задумчивыми. Надо что-то делать с мужиком, вводить новины, дабы дать ему слабину, иначе никогда моря не видать.
Лицо царя было настолько отсутствующим, что Афанасий Федорович перепугался. Что это с государем? С чего бы это вдруг он ушел в глубокое забытье? И спросить никак нельзя. В такие минуты к царю лучше не подступаться. Один Бог ведает, что у него на уме.
Все замерли: Дмитрий Годунов, племянник Борис, стремянные стрельцы.
Царь думает!
Гробовое молчание продолжалось несколько тягучих, напряженных минут. И вот, наконец, Иван Васильевич, словно сбросив с глаз пелену, глянул на Афанасия Нагого и молвил:
– Чего застыл, как пень, Афанасий?
– Сельцо тебя встречает, великий государь. Окажи милость.
Иван Васильевич выбрался из кареты и направился к толпе. Шел неторпоко, опираясь на посох в правой руке.
Долговязый староста в голубом домотканном кафтане, смертельно перепуганный, держал в мосластых руках хлеб-соль.
– Рожу, рожу выверни. Улыбайся, как учили, - шепнул тиун.
И староста заулыбался, но страх сковал всё тело. Когда государь оказался в пяти шагах, он (как и вся толпа) рухнул на колени и заикающимся голосом, протягивая вперед руки, выдавил:
– Прими от нашего мира хлеб да соль, царь батюшка.
– Чего заробел, как волк под рогатиной? Хлеб-соль на коленях не подают. А ну встань. Все встаньте!
Толпа поднялась, согнулась в поясном поклоне.
Вначале Иван Васильевич принял от батюшки благословение, а затем ступил к старосте; принял из дрожащих рук каравай пшеничного хлеба, отломил ломоть, посолил и сунул ломоть в рот. Прожевав, молвил добрым голосом:
– Порадовали вы меня, мужики. Зело вкусен ваш хлеб. Благодарствую!
И тут, подговоренные тиуном мужики, дружно и громко прокричали:
– Слава царю батюшке!
–
– Слава, слава, слава!
У Ивана Васильевича потеплело на душе. В первый раз (за всю его жизнь) так радостно встречает его народ. Значит, врут бояре и думные дьяки, что чернь озлоблена. Лжецы! Ишь, какие счастливые лица у мужиков и баб. Почитают они своего государя, почитают!
К царю подошел глава Постельного приказа Дмитрий Федорович Годунов, тихо молвил:
– В карету я положил ларец с деньгами. Может…
– Неси!
– не дав договорить Годунову, повелел Иван Васильевич.
Через минуту царь сунул руку в ларец и принялся раскидывать в толпу серебряные копейки и полушки.
Мужики в драку не кинулись, возню-суматоху не учинили. Поднимали деньги с земли без всякой толкотни, степенно, чем немало умилили Ивана Васильевича.
«Лгут, лгут мне всё о народе. Достойно ведут себя мужики. И живут они не так уж впроголодь. Ишь, какие на них рубахи белые, да чистые, будто на Светлое Воскресение44 вышли. Многие даже в сапогах. А главное - лица приветливые.
Давно Нагой и Годуновы не видели такого довольного лица. Афанасий Федорович и Дмитрий Федорович откровенно утешились, а вот у Бориса Годунова лицо было застегнутое. Он дотошно поглядел на толпу, на батюшку, на курные избенки45 и обо всем догадался: радостную, хорошо одетую и обутую толпу подстроил Афанасий Нагой, дабы создать царю благостное настроение. Дело, само по себе, доброе. Великий государь устал от войны, разрухи, пыток и казней бояр, а тут он увидел для себя какую-то отдушину. Ишь, как посветлело его лицо. Но делал всё это Афанасий Нагой не ради удовлетворения царя, а ради своих корыстных целей. А цель его многим известна: еще больше втереться в доверие государя посредством женитьбы его на племяннице Нагого, Марии. Хитер, зело хитер Афанасий Федорович!
Поездка царя в какое-то Утятино оказалась внезапной даже для его дяди Дмитрия Годунова. Обычно бояре докладывают главе Постельного приказа о тех или иных намерениях, связанных с какими-то подвижками великого государя. Но Афанасий, на сей раз, обошел Дмитрия Годунова и договорился о поездке с Иваном Васильевичем напрямик. Он явно намерен переиграть Годуновых, но он забыл, что начальник Постельного приказа денно и нощно находится близ царя и пользуется его громадным вниманием. Дмитрий Федорович обладает тонким умом, и он не позволит Афанасию Нагому сорвать планы Годуновых. Надо сделать так, дабы Иван Васильевич возвратился в Москву в дурном расположении духа. Надо вывести на чистую воду Афанасия Нагого, поведать о его показухе. Странно, что умудренный царь ничего не заметил.
Пока карета с государем двигалась к хоромам Нагого, Борис Годунов, подъехав на коне к своему дяде, чуть слышно высказал:
– Надо бы, дядя, обличить Афанасия. Негоже великого государя одурачивать.
– А надо ли, Борис? Пусть государь отдохнет от дурных мыслей.
– Да как же не надо, дядя. Нагой использует поездку в своих интересах.
– Ничего страшного, Борис. В Москве я расскажу царю о проделках Нагого. Нас ему не перехитрить.