Угроза вторжения

Маркеев Олег Георгиевич

Но вся сложность в том, что последнее «да» должен сказать загнанный. И стоит вожак, не отпуская взглядом того, кто все глубже и глубже увязает в зыбучем песке. Он уже сделал, все, что мог, сейчас его ум и чутье бессильны. Он уже решил все, что можно было решить, за себя и за того, загнанного. Никто не знает, на что может решиться человек, оказавшийся обложенным со всех сторон. И никто не должен ему мешать сделать выбор. Потому что выбор — это уже навсегда, до самой смерти, которая будет не игрой, не разработкой, а всерьез. И навсегда. Об этом вожак и стая сумеют позаботиться.

Давным-давно,

еще в самом начале карьеры, Кротов попал в разработку и сказал «да», согласившись сотрудничать с самым законспирированным партийным органом — Комитетом партийного контроля контрразведки. Договор был сформулирован предельно корректно, как и следует между людьми, уважающими силу и связи друг друга. Кротов отдавал себе отчет, что вне рамок государственного интереса любая инициатива губительна. А его партнеры прекрасно понимали, что существование системы государственного капитализма без таких, как Кротов, практически невозможно.

Но с того дня, когда выполнил первое задание, — не по приказу, упаси господь, а в интересах КПК, он постоянно ощущал прилипший к спине взгляд вожака. Время от времени стая устраивала проверку. И опять под ногами неожиданно оказывалась смертельная пустота, и опять нужно было сказать «да» в обмен на брошенный на песок канат. Так Инквизиция Партии проверяла на слом ею избранных. Это называлось подвесить. Достигая высот, не без помощи и под прикрытием Инквизиции, человека приучали ценить надежную крепость каната, который мог быть поводком, мог — спасением, а если надо — свернуться в петлю. Ему, пусть жестоко, но весьма доходчиво давали понять, что выбор делается лишь раз, дальше за него решает стая.

Но каждый раз за секунду до ответа был этот сладостный момент всевластия жертвы над вожаком. Можно искусно подвести, можно принудить сделать выбор. Но над окончательным Выбором не властен никто. Жить или умереть — человек решает сам.

— Хорошо, эта страница моей биографии закрыта. — Кротов повернул голову и уткнулся взглядом в темные стекла очков Салина. За их дымчатой мутью, как у зверя, затаившегося в чаще, поблескивали белки глаз. — Пора переходить к делу, как считаете, Виктор Николаевич? — Кротов взял перстень, осторожно надел на безымянный палец.

Салин медленно снял очки, помял пухлыми ухоженными пальцами переносицу. Не скрывал, что затянувшаяся пауза стоила ему колоссального напряжения. Под грузным Решетниковым скрипнуло кресло, тот расслабленно отвалился на спинку, положив папку в кожаном переплете на колени…

* * *

Кротов затряс головой, отгоняя воспоминание. И на смену тому душному летнему вечеру из самого затаенного уголка памяти всплыл образ Маргариты, идущей навстречу ему по запруженной толпой отдыхающих набережной. Тогда он впервые увидел ее и сразу понял — она, та, что на всю жизнь.

— Солнце моих ненастных дней,Луна моей бессонницы, звезда слез моих,Полынь сердца и роза печали,Как отыскать твои следы…

— В пустыне моей души? — прошептал Кротов и до соленого

привкуса закусил губу.

Он не слышал, как встала с постели Инга, и вздрогнул, когда ее теплая ладонь легла на его плечо.

— Ты что-то сказал? — Она встала совсем близко, замерзшее плечо обожгло прикосновение ее горячего тела.

Кротов закрыл глаза, давая себе возможность прийти в себя и не поддаться манящему теплу.

«Если сказать ей, что эти стихи для нее, она обрадуется и глаза вспыхнут, как у девушки-лимитчицы в будке у эскалатора метро, когда незнакомый человек сует ей в кабинку букет, предназначавшийся для не пришедшей на свидание подруги. Мы так хотим быть счастливыми, что радуемся любой возможности. Пусть даже украденной у других. Все мы такие, жаждущие любви эгоисты». — Он намеренно думал об Инге зло, набираясь решимости оттолкнуть, навсегда лишить себя ее ласкового тепла.

— Это арабский поэт. Впрочем, мало кому известный даже в свое время. — Он поймал ее пальцы, сжал в ладони. Не удержался и поцеловал. — А хотел я сказать вот что, Инга. Ты не приходи больше. Я так решил.

Пальцы, сжатые в его ладони, напряглись, как готовая вырваться птица.

— Я что-то не так сделала?

— Нет, ты тут ни при чем. — Кротов опять прижался губами к ее руке. — Дело во мне. — Он вздохнул отпустил ее руку. — Старость, Инга, она, как смерть, приходит внезапно.

Он еле дождался, когда за ней мягко прикроется дверь, и бросился лицом на подушки.

«Дай мне силы, господи, дай мне силы! Эти сволочи приказали все забыть и работать. За все годы работы с ними за последнюю операцию они расплатись со мной забвением. „Консервация“, будь она проклята! Жизнь без жизни, на островке среди убогих и проклятых. В вечном ожидании последнего укола шприца как награды за старые заслуги, и безумной надежды, что вспомнят, как обещали, позовут, бросят в работу.

Я дошел до точки, и ты, Марго, уже стала приходить каждую ночь. Звала к себе, шептала что-то. Но я знал, стоит расслышать твои слова, и дальше полное, настоящее забвение там, где уже ничего нет. Я был готов пойти за тобой, Марго. Но сам господь послал ко мне Журавлева. Нелепый, несчастный человек, он спас меня. Нельзя уходить, не доделав дел, не заплатив свои долги и не потребовав этого от должников. Гога, пусть будет проклят весь его род, мне должен. Четырежды должен! Твою жизнь, Маргарита, жизни детей. И мою, превращенную в ад. Так что не приходи больше, прошу тебя, Марго. Дай мне добить эту тварь! И мы будем вместе. На следующий же день, я клянусь. Но не раньше, не дай бог!»

Он заставил себя разжать зубы, еще немного — и наволочка не выдержала бы. Представил, как сквозь прокушенный шелк выстрелит липкий пух, забьется в рот, облепит сведенное судорогой горло. И как разбуженные его надсадным, задыхающимся кашлем набьются в комнату люди. Будут ворочать, как куклу, уже беспомощно хрипящего… Сразу же стало легче. Словно кто-то невидимый разжал железную хватку, стиснувшую грудь, и слезы хлынули горячим потоком.

Плакалось по-стариковски легко, без звериного стона и сдавленных рыданий. Это было хорошо, правильно. Слез бессилия не должен видеть никто.