Уходящие в Вечность. Часть 2
Шрифт:
Младший, Хусейн, родившийся всего на несколько минут позже своего брата, был чуть полнее и пониже ростом. Лицо его было подернуто легким загаром, на правой щеке выделялась маленькая родинка.
Щегольские усики, всегда чистая и со вкусом подобранная одежда делали его словно сошедшим с картин Устаза Бехзада 19 .
Хусейн хорошо исполнял дастаны 20 , повествующие о славных походах своих боевых предков, эртаки 21 , газели Хафиза, Саади 22 , Омара Хайяма, аккомпанируя себе на домбре с жильными струнами и маленьким кузовом с длинным грифом. Он хорошо играл и на дутаре. Как-то очень давно в Карагач забрел странствующий старый
19
Камалетдин Бехзад (ок. 1455–1535/1536) – художник-миниатюрист, работавший в Герате и признаваемый одним из крупнейших мастеров гератской школе миниатюры и всего Востока.
20
Дастан – героическое сказание, история, поэма, сказка, легенда, музыка.
21
Эртаки – народные сказки.
22
Саади Ширази (ок. 1181–1291) – персидский поэт, мыслитель, представитель практического, житейского суфизма.
23
Бахши – певец, исполнитель народных поэм – дастанов, эртаков и др.
Время шло, и Хусейн стал действительно мастером своего дела, известным певцом в округе. Его часто звали на пирушки в ближние селения и в кишлаки, лежащие от Карагача в нескольких днях пути. Хусейн время от времени ездил по окрестным свадьбам и часто привозил немалые деньги, но родители, привыкшие жить крестьянским трудом, не понимали и не одобряли его занятий. Для них, как и для других простых дехкан, музыка была всего лишь праздным развлечением, отдыхом, но никак не источником существования. Мать часто ворчала на сына-лентяя, который, сидя жаркими летними вечерами под крытым навесом, подолгу задумчиво перебирал струны домбры, отдавшись тихим, волнующим душу звукам дрожащих под его искусными пальцами струн. А когда он начинал петь, за дувалом часто раздавался чей-то сдержанный шепот, смех – вечерами к соседям Нияза ата приходили кишлачные девушки и женщины в надежде услышать пение Хусейна. Эй, бахши, – часто тихо шептали ему из-за дувала застенчивые губы, – Спой-ка еще…
Лучше бы ты работал! – с укором выговаривал ему Хасан, а отец только молча кивал головой, поддерживая слова старшего сына.
На миску плова с мясом и белую лепешку я всегда себе заработаю! – беспечно отвечал им Хусейн и снова, полуприкрыв горячие влажные глаза, словно боясь расплескать через них весь свой талант, затягивал:
«Почему живешь бездумно, если разум дал Аллах?
В прах вернешься. Почему же не у неба ищешь благ? 24 »
Семья мельника жила в ичкари 25 и редко появлялась на внешнем дворе и в гостином доме. По утрам хозяин приносил Рамазану зеленый чай со свежими только что испеченными женой лепешками, по вечерам – мясную шурпу с кислым молоком или плов. Нияз ата был неразговорчив, слов его хватало, в основном, только для пожелания с утра счастливого дня, а на ночь промолвить: «Да пошлет Аллах тебе крепкий сон!» По его лицу почти ничего нельзя было прочитать: на нем лежала лишь печать вечной заботы, каждая морщинка на щеке и складки на лбу говорили о многотрудной жизни, о бесконечных делах, ценой которых его семья имела немалый достаток. Лишь иногда вдруг, вскользь и немного виновато, как-то по-детски спрашивал:
25
Ичкари – внутренняя часть дома, «женская половина».
– А скажи, досточтимый мулла Рамазанбек, не придут сюда урусы и большабеки?
Большабеками старик называл большевиков.
– Иншаалла, отец, иншаалла! – торопился обнадежить его Рамазан.
Хасан тоже часто заходил поздними вечерами, закончив все дела по хозяйству. Он обстоятельно интересовался
С другим братом Рамазан скорее нашел общий язык. Мягкий, душевный юноша, чутко и безошибочно улавливающий каждую нотку настроения собеседника, Хусейн быстро сблизился с Рамазаном. Его юное сердце жаждало прекрасной любви, а в мечтах своих он стремился к большой героической жизни, более просторной и широкой, чем та жизнь, которую вели его родители.
– 6 –
У подножия горы, на окраине Карагача, было ровное каменистое поле, словно бы давным-давно, когда еще только природа творила здешние громады, она позаботилась о людях, которым предстояло жить в тесных горах, и оставила место, где можно было бы разгуляться: испокон веков здесь проходили народные увеселения, свадьбы, мастера улака из ближних кишлаков показывали свое мастерство. Здесь жгли костры, жарили мясо, пели песни. Да и вид с поля открывался на редкость удивительный – если смотреть по сторонам, создавалось впечатление, что каким-то чудом паришь высоко в небе, ибо окружавшие кишлак горы и их туманные вершины с этого места виделись призрачными облаками – то розовеющими в нежных лучах восхода, то ослепительно голубые в полдень, то золотистыми в угасающих закатных красках.
Здесь, с этого поля, Карагач едва виднелся, тонкой ниткой вилась горная речушка, хижины казались игрушечными, чистенькими, уютными, мельница Нияза ата была не больше ладони, деревья – тонкоствольные, с аккуратными кронами, словно садовые.
Рамазан любил подолгу смотреть на расстилавшуюся у ног картину, душа его отдыхала, очищалась от всего суетного, бренного, мирского. Не так ли и человек, достигнув духовного совершенства и постигнувший много наук с такой же точно высоты взирает на мир. Все видится отсюда чистым и гладким, и какие широчайшие горизонты открываются внутреннему взору, когда поднимаешься все выше и выше. Но чем человек ниже и мельче, тем больше ему видна вся пыль и грязь на дороге, все недостатки, и он больше подвержен пагубным страстям и мелким склокам, чем тот, кто со своей высоты просто не замечает, не видит их. Теперь на этой площадке с утра джигиты начинали военные занятия – они совершенствовались в стрельбе, в скачках через препятствия. Сразу же после утреннего намаза Рамазан самолично объезжал своих подчиненных, поднимал их от сладкого сна.
Он собирал всех за кишлаком и сразу начинались долгие веселые военные игры, часто сопровождавшиеся шутками и оживленными разговорами. Общий азарт охватывал джигитов, к ним присоединялись кишлачные молодые ребята и средних лет дехкане.
Здешнее мужское население от мала до велика все были прекрасными наездниками, у них было чему поучиться, и Рамазан наравне со всеми обучался у опытных лакайцев их великолепному боевому искусству, тренировался в стрельбе. После занятий до вечера оставалось много времени.
Солнечный полдень, жаркий и медлительный, располагал к скуке и праздности. Джигиты медленно и лениво расходились по своим делам. Некоторые помогали крестьянам по хозяйству, ходили в горы за хворостом, выгоняли на водопой лошадей.
Вечером Нияз ата приносил в михмонхану чиряк 26 с льняным маслом, от которого комнату наполняла густая, едкая копоть, она щипала глаза и темным туманом безысходности и неопределенности проникала в душу.
После последней молитвы к Рамазану приходил кто-нибудь из десятников, но чаще всех заходил Хусейн: в душе его, кипучей и страстной, бил неиссякаемый родник внутренней силы, из которого Рамазан черпал успокоение, часто беседуя с ним ночи напролет.
26
Чиряк – глиняный светильник.
Неопределенность затягивалась. Отряд давно уже стоял на вынужденном отдыхе. Лето уходило в долину, с гор спускалась, подкрадываясь, осень.
Отдых, о котором мечтали и грезили люди во время непрерывных боев, становился им в тягость. Рамазан постоянно ловил отдельные фразы и намеки во время разговоров.
Джигиты были недовольны, словно все счастье их было в сражениях, они опять рвались туда, где царила опасность, где жизнь и смерть стояли у одной черты.
Все это снова и снова подтверждало истину, раз и навсегда усвоенную Рамазаном: как правило, человек не может наслаждаться настоящим, он всегда живет будущим, надеясь на грядущее счастье, хотя самого будущего нет, оно еще не настало, а есть единственный миг, который сейчас – им-то и надо жить и довольствоваться.