Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965
Шрифт:
Батчер утверждал, что вести дневник его попросил сам Эйзенхауэр. Однако когда откровения увидели свет, генерал отказался подтвердить слова бывшего помощника. Вместо этого он заверил британского союзника, что «публикация всей этой чепухи удивила меня не меньше, чем остальных». Сам Черчилль, находясь в январе 1946 года в США, старался сохранять спокойствие. «Я полагаю, что вы подверглись дурному обращению со стороны ближайшего окружения, – заявил он Эйзенхауэру. – Все эти публикации находятся ниже того уровня, на который стоит обращать внимание. Великие события, как и великие люди, всегда становятся мелкими, проходя через скромные умишки»100.
Несмотря на внешнее безразличие, в глубине души Черчилль переживал. Публикация мемуаров
В целом, дневники Батчера были не слишком опасны для британского политика. Но так было далеко не со всеми книгами. В том же апреле 1946 года на прилавках появилось новое сочинение под интригующим названием «Совершенно секретно». Автор книги – бывший редактор, а во время войны – офицер штаба Ральф Макаллистер Ингерсолл (1900–1985).
Ингерсолл утверждал, что в ходе разработки стратегических планов британцы, и в первую очередь Черчилль, постоянно стремились реализовать свои империалистические амбиции. Однако, несмотря на все их усилия, американскому командованию удалось отстоять свою точку зрения. Отдельной критике подверглась средиземноморская стратегия Черчилля, которая лишний раз доказывала, что в то время как американцы стремились к быстрой победе, британцы думали лишь об использовании имеющихся у них ресурсов для достижения собственных целей. Черчилль нашел книгу «оскорбительной и пренебрежительной как для Британии, так и для моего личного руководства в военное время»102.
Третьим ударом по репутации экс-премьера стали воспоминания сына американского президента Элиота Рузвельта (1910–1990) «Его глазами», вышедшие в октябре 1946 года. Автор придерживался аналогичных с Ингерсоллом взглядов. Только на этот раз в качестве аргументов приводились высказывания Франклина Делано Рузвельта (1882–1945), называвшего Черчилля «настоящим старым тори, представителем старой школы», управляющим империей «методами XVIII века». Одновременно экс-премьера обвиняли в «неустанной борьбе против вторжения в Европу через Ла-Манш» в 1942 и 1943 годах, а также в попытке «переместить центр тяжести наступления таким образом, чтобы защитить интересы Британской империи на Балканах и в Центральной Европе»103.
Черчилль отреагировал на удивление спокойно.
– Элиот Рузвельт написал глупую книгу, – сказал он своему врачу во время занятий живописью. – Он напал на меня.
Сделав несколько мазков кистью, Черчилль добавил:
– Меня не волнует, что он говорит. Элиот не из тех, кто стоит со мной на одном уровне.
По воспоминаниям собеседника, взгляд политика был прикован к холсту, а его голос звучал отрешенно. Возникало «такое ощущение, что он больше думает о полотне, чем об Элиоте Рузвельте»104. В другой раз Черчилль назовет произведение Элиота «взглядом дворецкого»105. В собственной книге, касаясь тех эпизодов, в которых Элиот принимал участие (например, в Тегеранской конференции), Черчилль заметит, что сын президента «дал весьма пристрастный и крайне неверный отчет о том, что слышал»106.
Одновременно с книгами решения Черчилля начали подвергаться критике
Британского политика всегда отличало заостренное восприятие истории с представлением прошлого, настоящего и будущего живыми субстанциями, которые создаются людьми и их поступками. «Почему мы воспринимаем историю исключительно как ушедшее, забывая, что сами являемся ее творцами?» – недоумевал он108. Учитывая, что каждый несет ответственность за то, что сотворил, Черчилль постоянно стремился «спасти себя в глазах истории»109. Соратник в военное время и противник в мирные годы Клемент Эттли точно подметил, что одной из характерных черт его коллеги была постоянная оглядка на историю. Принимая те или иные решения, Черчилль словно отстранялся от ситуации и задавался вопросом: «Как я буду выглядеть, если поступлю так или иначе?»110
Одной подстройки собственных действий под беспристрастный камертон истории было недостаточно для обеспечения себе достойного места в ее анналах. Черчилль сам был историком и знал, что может стать с его посмертной славой, если им займется нечистоплотный исследователь. Не исключены искажения и в руках добропорядочного мастера. Например, что выбрать критерием успеха? «Историки склонны оценивать военных министров не по победам, достигнутым под их руководством, а по политическим результатам, – сказал Черчилль в беседе с Робертом Бутсби (1900–1986). – Если следовать этому стандарту, я не уверен, что справился»111.
Когда в одном из интервью его визави произнес: «История поместит вас среди великих личностей», он остроумно ответит: «Это зависит от того, кто будет писать историю»112.
Появившиеся после войны публикации наглядно говорили о том, что если Черчиллю была дорога его репутация, ему следовало сказать свое слово о Второй мировой войне. Выступая в апреле 1944 года в палате общин, он заметил, что «не намерен провести оставшиеся дни, объясняя или утаивая что-нибудь из сказанного раньше, тем более извиняясь за это»113. Но последовавшая серия нелицеприятных трактовок других авторов наводила на иные выводы. Да и без упомянутых откровений Батчера, Ингерсолла и Рузвельта-младшего было понятно, что необходимо вновь позаботиться об изложении собственной версии событий.
Во время одного из послевоенных выступлений Черчилль признал сложность управления историей: «История развивается по странным и непредсказуемым направлениям. Мы слабо способны контролировать будущее и совсем не в состоянии контролировать прошлое»114. О том, что единственное правильное решение – самому взяться за управление историческим восприятием, Черчилль откровенно сказал на одном из заседаний палаты общин в январе 1948 года, заметив, что «для всех партий будет только лучше, если прошлое останется истории, особенно если я сам собираюсь написать эту историю»115.