Украденные горы(Трилогия)

Бедзык Дмитро

— Умереть мы всегда успеем, Остап, — сказал Падалка, одергивая гимнастерку под широким ремнем. — Но давай условимся, прежде чем помирать: умрем с пользой…

— Для генерала Брусилова? — хмуро вставил солдат.

— Зачем? Для народа. У нас с тобой, Остап, ясная цель. И мы ее, безусловно, достигнем, если будем вот такие во! — Падалка поднял перед собой стиснутые крепко кулаки, словно взвешивая скрытую в них силу, и закончил: — Не к лицу нам, Остап, вешать нос. Напротив, за смерть побратима мы достойно обязаны отплатить врагу… Какого полка? — неожиданно

перейдя на иной тон, обратился Падалка к пленному.

— Двадцать седьмого, господин офицер, — ответил Щерба.

— Прямо против нас стоите?

— Точно.

Падалка с ног до головы осмотрел пленного. Явно истощенный, с запавшими тускло-серыми щеками и темными подглазьями, пленный, однако, был чисто выбрит и держался с человеческим достоинством. Поручик заинтересовался: странный этот австриец меньше всего походил на растерянных, перепуганных пленных, каких сотнями брала его отважная рота.

— Кто вы такой? — спросил.

Вместо ответа Щерба достал из-под шинели небольшую книжечку с красным крестом на белой обложке (спасибо Ванде, что всунула документик в сверток с бельишком) и подал офицеру со словами:

— Вот мой паспорт.

Падалка не очень был силен как во французском, так и в немецком, но фамилия владельца документа звучала на обоих языках в латинской транскрипции одинаково.

— Вы будете Михайло Щерба? — спросил он, не веря своим глазам.

— Да, — сказал Щерба.

— А вы, случаем, не знаете учителя Петра Юрковича?

— Петро Юркович — мой друг.

— Из какого он села, позвольте вас спросить?

— Из Синявы, Саноцкого уезда, пан офицер. Вместе в семинарии учились.

— Боже мой! Неужели это вы? Тот самый Щерба?..

— Не знаю, пан офицер, кого вы имеете в виду.

— Ну, кого… Несгибаемый, непокоримый и неуловимый, тот самый Михайло Щерба со множеством отрицательных частиц «не»… Однажды ночь напролет рассказывал мне учитель Юркович про вашу бесстрашную игру с комендантом Скалкой, с австрийскими судьями и даже со смертью.

— Похоже, что так, — невесело подтвердил Щерба. — Теперь же, как видите, — он развел руками, показывая на себя, — теперь вот в какой роли довелось выступать…

Падалка подал гостю руку, помог сиять шинель и, пока искал, куда бы повесить его вещи, успел поделиться с товарищами кое-чем, что слышал о Щербе от Петра Юрковича.

Завязавшийся разговор не прерывался. Падалка дал гостю помыться и пригласил вместе отужинать. Выпив по чарке спирта, принялись за горячую яичницу с салом, заполнившим всю землянку душистым запахом.

— У вас что, — весело удивился Щерба, — и куры в окопах несутся?

Падалка кивнул в сторону Остапа:

— Об этом спросите нашего каптенармуса. Он мастер на эти дела. — И грустно добавил: — Чего-чего, а этого добра у нас хватает. Россия — край богатый. Беда, друг Щерба, в ином: порой вместо снарядов на фронт присылают ящики с хлебом да сухарями.

— С точки зрения гуманности, — улыбнулся гость, — это вроде доброе дело, пан поручик?

— Даже вовсе недурное, если

бы и на вашей стороне так поступали. Хлебом друг друга не покалечишь. А то, случается, от вас строчат пулеметы, бухает артиллерия, а мы вынуждены отмалчиваться, сидим без снарядов.

— Кто же в этом виноват?

— Те, — Падалка кивнул куда-то вбок, — те, кто наверху.

После сытной яичницы с салом Остап стал наливать чай в медные горшочки из артиллерийских гильз. Он щедро подсыпал гостю, ложку за ложкой, сахару, предлагал белые галеты, то и дело поминая недобрым словом кровопийц, оторвавших его и таких же мужиков, как он, от земли, от труда и бросивших в эти ямы.

— А вы бы про это рассказали своим солдатам! — вырвалось невольно у Щербы.

Остап глотнул горячего чаю и, зыркнув в сторону ротного, похвалился:

— Кое-кто из наших уже про это соображает. Мы тоже не спим…

В душе Щербы шевельнулся огонек неукротимого агитатора.

— Кое-кто — маловато! — перебил он Остапа. — Надо, чтобы каждый соображал! Чтобы и русский и австрийский солдат сознавал, что истинный враг вовсе не там где-то, за бруствером, не в чужих окопах, а здесь, на своей стороне! Пора, товарищи, брататься, а не уничтожать друг друга! Ведь мы братья, а не враги! Братья, братья!

Падалка мигнул своим, сунул пальцы в нагрудный карман гимнастерки и, достав оттуда вчетверо сложенную бумажку, передал ее Щербе:

— Прочтите, товарищ. Не найдете ли вы в этой листовке своих слов?

Щерба впился глазами в напечатанные слова. Знакомые ленинские мысли. Слова правды. Слова ненависти к тем, кто послал их сюда, кто наживается на людской крови.

Щербе уже было не до чая. Вскочив из-за столика, он взял листовку, посмотрел, довольный, на товарищей.

— Ну и как же ваши солдаты? Как они оценивают? Если б с таким пламенным словом обратиться к солдатам в наших окопах?!

Караульный в серой шапке, высунувший голову в приоткрытую дверь, прервал Щербу на полуслове.

— Ожидается прибытие батальонного, — предупредил солдат. — Сейчас он в третьем взводе.

Неожиданный визит командира батальона был совсем нежелателен. Ротный смутился было: как быть теперь со Щербой? Ведь для него умный галичанин — уже не пленный, а дорогой, близкий по своим убеждениям человек, которого он ни при каких обстоятельствах не должен отдавать в руки Козюшевскому.

Существовал лишь один выход: отправить с короткой запиской Щербу к командиру полка.

Падалка на листке из блокнота карандашом написал:

«Ваше высокоблагородие!

Михайло Щерба не является нашим пленным. Он представитель Международного товарищества Красного Креста в Швейцарии. Галичанин, высокообразованный человек. Австрийцы привели его в свои окопы закованным в кандалы. Грех будет, если мы загоним этого человека в холодные бараки для пленных. Кстати, он перешел к нам, услышав песню моего денщика Остапа. Поговорите с ним, убедительно прошу вас. Сердце подскажет, что следует вам сделать.