Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
Бумажка мигом успокоила горячие головы. Сам товарищ Подвойский, председатель «военки», собственноручно подтверждал, что «тов. М. Щерба сдал после штурма Зимнего винтовку и теперь направляется в Смольный по служебным делам…».
Прочитанная вслух справка произвела надлежащее впечатление. У бойцов сразу отлегло от сердца, они, как бы в извинение, заулыбались Щербе со смущенным радушием — это ж так здорово, когда перед тобою не враг, а друг.
Воскресенье. Свободный от работы на фабрике день. Мать отправилась в церковь, пошла, как она говорит, замаливать грехи, а он, заперев изнутри дверь в сени, принялся за рисунок. Развернув на чистой странице небольшой альбом, придвинул
«Подумай над этим, Иванко, фантазии тебе не занимать». А что, как не справлюсь, товарищ Пьонтек? Даже представить себе не в состоянии, как можно помещика Новака согнать с земли, если у него под рукой и королевское войско, и жандармы с комендантом Скалкой. Стало быть, выходит, надо, как в России, свести счеты сначала с императором, а потом уж браться за саноцких богачей.
Суханя встал, прошелся по хате и, заложив руки за голову, тихонько запел:
Вершком шугай, вершком, а я піду стежком, Там ми ся зійдемо под зеленим вершком! Вершком шугай, вершком, а я піду крайом, Там ми ся зійдемо под зеленим гайом!Эту песню они не раз пели с Василем, поднимаясь в гору до тех пор, пока не доходили до самой высокой горной вершины, откуда могли любоваться и широкой долиной Сана, и городом Саноком с его серым княжеским замком на горе. Где-то ты теперь, дружок Василь? Что поделываешь без меня? Твой отец похвастал нам, что вернешься ты к нам в горы заодно с революцией. Да Пьонтек ему довольно энергично возразил: «Революция сама, газда Иван, к нам не придет. Надобно нам самим об этом позаботиться!..»
— Ну, дед-мороз, благослови! — повернулся Суханя к разузоренным морозом окнам, за которыми (Суханя пронес это убеждение еще с детских лет) прятался от людей неразгаданный мастер невидимой кисти, таинственный фантазер-живописец, который один в целом свете одаривал бедных лемков своими неописуемой красоты узорами на стеклах хат.
Провел карандашом на бумаге горизонтальную линию, нарисовал вверху кольцо солнца, справа по линии обозначил контуры стройных тополей. А что ж дальше? Отложил карандаш, опершись головой на ладонь, смежил глаза.
Ну-ну, Иванко, зажмурь покрепче веки. Вспомни тот трагический эпизод ранней весной 1915 года, потрясший и взбудораживший все село. Вглядись попристальней. Видишь у лесной опушки, на бугре, старую сосну с вытянутыми в стороны оголенными ветвями, на которых ты с пастухами любил качаться? Тихо-тихо, Иванко. Сейчас тут произойдет самое страшное. Старая, но еще крепкая сосна засохнет после того, как на ее суку повесят невинного человека. По приказу полковника Осипова взвод русских солдат ведет на казнь честного и самого справедливого на селе газду Покуту. Однако вглядывайся, вглядывайся пристальнее, Иванко! Те два солдата — Остап и Иван, — что квартировали у Юрковичей, отказались набросить петлю на шею Покуты…
Суханя открыл глаза, снова взялся за карандаш. Вот первые контуры на бумаге, — не таким ли выглядел Остап,
Первый набросок готов. Суханя вскакивает со скамейки, взмахивает руками, ворошит волосы на голове. Нет границ его радости. Который день уже — и за работой на фабрике, и ночами напролет — искал он, старался что-то придумать, сушил понапрасну голову, а стоило встать перед его глазами мужественному Остапу…
Да, теперь он верит, что будущий его рисунок произведет впечатление на людей. «Да здравствует революция!» — будет призывать он, и люди захотят воспользоваться опытом русских.
Суханя подошел вплотную к окну и, словно бы заигрывая с дедом-морозом, провел пальцем по затянутому изморозью стеклу, нарисовал в профиль голову великана солдата в высокой шапке.
— Вот вы, Остап, и покажете нашим людям, как следует поступать нам со своими панами!
В сенных дверях загремели щеколдой. Иван подскочил к столу, схватил альбом, сгреб в ладонь карандаши и резинку, совсем как опытный подпольщик. Не оставил никаких следов. Спрятав в сенях альбом с карандашами, подошел к двери и, не спрашивая, отодвинул деревянный засов.
Закутанная в большой теплый платок поверх сермяги, перед ним стояла мать и слезящимися от морозного ветра глазами улыбалась ему.
— Уже помолились, мама? — с легкой насмешкой, но ласково спрашивает сын, пропуская мать впереди себя. Берет ее под локоть, чтобы провести через темные сени, открывает скрипучую дверь хаты.
— Ох, кабы не твой платок, — говорит она, скидывая его с плеч, — окоченела бы я по дороге. Ну и сечет, ну и морозище! И как они там, горемыки, по тем ямам в такую стужу сидят? Боже, боже. А все через тот гонор цесарей наших…
Однако и окопы с горемыками жолнерами, и гонористые цесари на тронах — все они где-то далеко отсюда, а купленная сыном шерстяная, закрывающая плечи цветная шаль у нее в руках, и Марина легко переключает свои мысли на нее, вертит ее так и сяк, встряхивает и приговаривает:
— Все завидуют моей обнове. На что уж девки богатеев, а и те не сводили с нее глаз.
— Да это вам так показалось, мама. Таких платков немало в селе. И у соседей наших, у тети Катерины…
— Что ж ты равняешь меня с Катериной. Катерина — богатого роду. Она еще с приданым принесла такой-то платок, А я, коли б не твои заработки на фабрике…
Что-то стукнуло об пол, она смолкла, оглянулась, увидела возле сынова сапога небольшую черную коробочку, она, верно, выскользнула из кармана сермяги, когда Иванко помогал ей раздеваться.
— Отцова табакерка? — поднимая ее, удивился сын. — Вы брали ее в церковь? А зачем, мама?
Чтобы не смотреть сыну в глаза, мать принялась складывать платок и только немного погодя призналась, что держала эту черную коробочку в левой руке всю службу божью, думалось, станет ближе к отцу.
— Он же, сердечный, враз помер от тех италийских канонов [36] ,— говорит Марина, — не успел даже подумать про бога… Так я хотела его грехи замолить перед всевышним.
36
Пушек.