Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
Катерина на то ксендзово пророчество сказала сама себе: не верь, Каська, не может того быть, чтобы твой сын отрекся от своего рода, отрекся от всего того, что ты ему вложила в самое сердце.
«Василь, Василь, ты слышишь меня?»
«Слышу, слышу, мама! Только дайте руку, я провожу вас до порога. Эти рядна на окнах…»
«Это я от жандармских псов повесила. Отец собрал в боковушке кое-кого из старых газд. Пишут письмо Ленину. Надеются, что от Киева ближе к тому человеку, что оттуда легче будет передать ему нашу просьбу».
«Я теперь, мама, помогаю Ленину панскую землю делить,
«Куда же это?»
«В море. Их не жаль. За все наши муки отплатили. А теперь перемахнем через горы, обойдем Львов. Там же ваш Карл расселся. Он воображает, что мы с ним не справимся. С Николаем справились, а с Карлом и подавно справимся!»
«Ох, кабы бог дал».
«Мы уже за Збручем, мама! Видите равнину? То наша степь. Аж до самого моря протянулась. Тут, мама, легко ходить. Ни одного бугорочка».
«А говорил, говорил мне твой тата. У него где-то там позиции на востоке…»
«Тсс… Видите того человека? Голова аж под тучами. Это он и есть. Семимильными шагами обходит свой край. Проверяет, справедливо ли поделили землю».
«Ленин?»
«Зовите его товарищ Ленин».
Катерина хотела возразить сыну, — она даже Пьонтека не осмеливается так называть, да Василя уже не было около нее, он так же незаметно исчез, как и появился…
«День добрый», — обратился к ней тот, кто только что касался головой туч.
Глазам своим не поверила. Ведь это про него длинными зимними вечерами любил рассказывать соседям ее Иван. Совсем обыкновенный, просто одетый человек, в черном пальто и кепке, во взгляде мягкая ласка.
«Так это вы будете мама Василя?»
«Я, а как же, товарищ Ленин. Еще в пятнадцатом году подался с Гнездуром во Львов».
«Хороший у вас сын, Катерина. Не нарадуюсь на него».
«Ох, ну и слава богу. А тутошний ксендз застыдил меня с амвона, поклялся на евангелии, что из Василя в России янычара сделают».
«Не верьте, Катерина. То цари старались из таких хлопцев делать себе янычаров, а революции нужны честные…»
Скрипнувшая дверь боковушки оборвала Катеринин сон — письмо, верно, написано, расходятся по домам.
Катерина, обхватив ладонями лицо, даже застонала с досады. Боже милостивый, такая приятная беседа оборвалась. Она сознавала, что это был всего лишь сон, и все же так хотелось, чтобы Ленин еще какое-нибудь доброе слово сказал ей о сыне.
Тихо, чтобы не разбудить детей, люди надевали кожухи и выходили из хаты.
Весенние пасхальные вакации. Школа пустует. Пустынно в общежитии. Все до одного ученика разъезжаются по своим домам.
А ты, Юркович, куда?
Я сам себе удивлялся, с чего мне это пришло на ум: еду на Азовское море, в Бердянск! Да-да, к «милым» моему сердцу землякам-галичанам. К тем самым, которые два года назад в пылу черносотенного «патриотизма» выбросили меня среди зимы на улицу. О, этого я им никогда не забуду! За то, что я самую чуточку посмеялся над царем, они готовы были на куски меня разорвать. «Падай на колени, падай, падай!» — словно бык с нашей школьной фермы, ревел отец Василий. А я уперся
Моя ретивость немного спала после прощания с Цыковым.
— В Бердянск, Юркович, едете? — спросил учитель. — Что-то непонятное там творится. Вчера мне стало известно, якобы Бердянская рада освободила из-под ареста сто двенадцать контрреволюционных офицеров.
— Как это освободила? — воскликнули мы с Алексеем.
— А так, — развел руками Петр Михайлович. — Будто бы на честное слово поверили им.
— Контре поверили? — возмутился Алексей.
— Выходит, что так. Поверили. Я и сам прикинул. Отчего же не поверить, если люди раскаиваются, дают честное слово…
— Но это же не люди, — запротестовал Алексей. — Разве человек мой бывший хозяин? Да это настоящий зверюга, только что в человечьем обличье. Да и сын, гимназист Сашко, в него удался. Ушел добровольно к гайдамакам. Разве не может случиться, что среди офицеров, которых выпустили в Бердянске на свободу, сынок Окуня окажется?
— Может, конечно, — согласился Цыков.
— Тогда и я с Юрковичем еду! — объявил решительно Алексей. — Оба поедем, Василь. Я издалека узнаю его и…
— И что? — с проскользнувшей усмешкой прервал его Цыков.
— Подниму такой шум, такой крик!.. — Возмущению Алексея не было границ. — Я скажу Бердянской раде: «Кого вы, товарищи, выпустили? Сашка Окуня? Да он же почище отца!..»
— Не горячись, хлопец. С чего ты взял, что сын Окуня в Бердянске? Там же царская офицерня, беглецы с севера, а Окунь — гайдамак, Центральной раде привержен и сейчас, вероятно, в Киеве. Да и бердянские товарищи, должно быть, уже спохватились, поняли свою ошибку и снова посадили офицеров под арест…
— Посадили под арест! — засмеялся Алексей. — Простите меня, Петр Михайлович, но зверь вторично не попадется в тот капкан, из которого ему раз посчастливилось вырваться.
После этой откровенной беседы мы попрощались с учителем. Петр Михайлович посоветовал мне потактичнее держаться с земляками, не корить их старыми грехами, не высмеивать, а, наоборот, помочь правильно сориентироваться…
— Ведь они уже, наверно, не те, что были год назад, — сказал Цыков и, как равному, пожал мне руку.
Море! Неизведанное, таинственное, в вечном движении, влекущее, пленительное море! Я пошел на берег прямо с вокзала, так как поезд прибыл в Бердянск около семи часов утра, когда в «Галицко-русском приюте» только еще просыпались. Пока земляки позавтракают, мне захотелось встретиться с морем, которого мне не пришлось видеть таким, как сейчас, — в прошлый мой приезд на зимние вакации оно лежало передо мной покрытое льдом.