Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
— Знаете, пани Ванда, что я вам скажу? — Он усмехнулся, лукаво прищурив левый глаз. — Ах, пани, знали бы вы, что грезится мне бессонными ночами в моей Синяве! — Приложив трубкой ладони к губам, Юркович с таинственным видом шепнул: — О Лемковской республике, моя пани, мечтаю.
Ванда восприняла это как шутку, снисходительно, как малышу Оресту, улыбнулась.
— Совершенно серьезно, пани Ванда, — и он начал расстегивать пальто, готовясь к продолжению дискуссии с человеком, который, разумеется, поймет его. — Потому что чем мы, скажите на милость, хуже других наций?
— Но ведь лемки не нация, пан Петро.
— Знаю. Лишь этнографическая группа украинской нации. Но
— Вы похожи сейчас на Дон Кихота, — рассмеялась Ванда. — Право же, пан Петро, только длительная бессонница могла породить столь химерную идею в вашей голове!
— Однако не смеха же ради пустил Дон Кихота Сервантес гулять по свету! — запальчиво воскликнул Юркович. — И Дон Кихот сделал свое дело, оставил по себе след, так же сделаю и я, если мне господь бог поможет.
Ванда продолжала смеяться, даже прикрыла дверь в спальню, чтобы не разбудить ребенка. Не переставая смеяться, спросила:
— А ваш принцип непротивления злу? Или, может, эту республику не полиция, не жандармы будут подпирать своими карабинами, а небесные ангелы и пресвятая дева Мария?
Юркович нахмурился. Вандины подковырки его коробили.
— Простите, пани. Ни полиции с жандармами, ни армии у нас не будет. Это будет республика, о которой мечтали многие великие люди мира.
В сенях послышался топот, кто-то сбивал снег с сапог. Юркович из предусмотрительности прервал свою тираду о будущей Лемковской республике.
Когда в дверь постучали, Ванда, заранее зная, чей это может быть стук, охотно отозвалась: «Пожалуйста». В полном снаряжении в дом вошел жандарм Войцек.
Юркович побледнел. Жандарм на порог — жди, человече, беды. За три года войны немало побили, постреляли людей эти охранители трона. И этот, очевидно, не приволокнуться за молодой пани пришел. Ничего определенного о подпольной деятельности Ванды Юркович не знал, хотя, конечно, порой и думалось ему, что жена известного революционера, возможно, продолжает то, чего не закончил здесь муж.
Но, взглянув на Ванду, Юркович оторопел: его поразило, что она встретила жандарма точно старого знакомого. Даже улыбалась ему, приглашала присесть…
У Юрковича не было никакого желания входить в детали этого знакомства, он до того был оглушен представшей перед ним сценой, что поспешил оставить дом. Быстренько, путаясь в пуговицах, застегнул пальто, кое-как обвязал шею красносиним шарфом, схватил шапку и поторопился к двери.
В сенях Ванда шепнула ему:
— Это свой человек. Когда-нибудь, как вернется Михайло, расскажу обо всем. — А Войцеку, вернувшись в комнату, пояснила: — Это родной брат того самого ландштурмиста Юрковича, что смазал вашего коллегу по физиономии. Друг моего мужа. — И вдруг, изменив тон, озабоченно спросила: — Что с вами, пан Войцек?
Ее изумило поведение Войцека. Он обычно входил сюда как к себе домой, ставил около порога карабин, снимал с головы каску, сбрасывал шинель, незаметным движением пальцев поправлял усики и вообще чувствовал себя свободно, будто не по долгу службы пришел, а в гости. Даже брал на руки Ореста и позволял ему забавляться всякими штуковинками на своем жандармском мундире. А нынче карабин не выпускает из рук, не поприветствовал ее, стоит угрюмый, потупив голову.
— Может, пан Войцек пришел меня арестовать? — спросила Ванда и сама испугалась своих слов, почувствовала, как холодные мурашки побежали по спине. Ей никогда не случалось быть под арестом, она только со слов отца слышала, что это такое — тюремные условия, да еще Войцек
Вместо ответа он достал из внутреннего кармана мундира вдвое сложенный лист бумаги и отдал Ванде.
Ванда развернула его, узнала размноженную на стеклографе листовку с рисунком Сухани.
— Что это значит, Войцек? — спросила она.
— Мне приказано подложить ее вам, пани, — глухо вымолвил он. — Чтобы завтра при обыске можно было на законном основании арестовать вас. Такой приказ имею от коменданта.
— И почему же пан Войцек не выполнил приказа?
«Боже, зачем она об этом спрашивает?» — екнуло сердце у Войцека.
— Пани Ванда очень нехорошо обо мне подумала, — проговорил тихо, с тоской взглянув ей в глаза. — Я лучше, пани, пойду на смерть, чем…
Она не выдержала его взгляда, чувствуя себя виноватой перед ним, схватила за руку, крепко сжала в своих теплых ладонях.
— Войцек, родной мой! Прошу, простите меня, что я могла такое о вас подумать. Но отныне ты уже не жандарм, Войцек. Ты наш, наш! Верный ученик Михайла. Он знает о тебе и будет ждать тебя во Львове. Ты готов уехать отсюда?
— А пани Ванда как? — заколебался Войцек.
— Обо мне не думай. Я найду выход. Я не одна здесь.
Ночью из Санока уходил львовский поезд. Войцек сел на следующей станции Загорье в полной жандармской форме, с карабином на плече. В кармане лежала составленная Пьонтеком легитимация, которая давала Войцеку право на свободный проезд в служебном купе.
Киев поразил Ивана Юрковича не высокими белыми зданиями, не красотой зеленых холмов и бульваров — их он еще не успел толком рассмотреть — и не жарким блеском золоченых куполов святой Софии, а громыханьем обозов, артиллерии, залихватскими маршами военных оркестров, под которые должны были отбивать парадный шаг жолнерские колонны, флагами на башнях и воротах, среди которых он узнал и кайзеровские, и желто-синие, местной власти. При полном снаряжении, поблескивая на солнце парадными касками, двигались за инфантерией [41] немецкие драгуны, а на тротуарах позванивали шпорами офицеры; горделиво выпятив грудь, словно проглотили свои сабли, ехали в открытых автомобилях важные генералы. Иван, хоть и надоело козырять этим заносчивым военным господам, все же вынужден был это делать, если не хотел беды, подобно той, которая свалилась на него в Саноке. Должен еще благодарить бога, что так счастливо выбрался из когтей жандармского коменданта Скалки. Теперь будет осторожнее, а если уж придется всыпать императорским гончим псам, так не при офицерах.
41
Инфантерия — пехота.
В конце-то концов, этой парадной шумихой его не обманешь, он уже кое-что кумекает в их политике облапошивания. Пьонтек ему много кое-чего порассказал об этой политике. Не ради развлечений и не ради этого парадного марша по улицам Киева пришли сюда австро-немецкие войска. Какой-то штатский, с которым Иван познакомился еще в дороге, на перроне жмеринского вокзала, назвал страшную цифру, которую — хлебом и скотом — согласилась выплатить немцам Центральная рада, чтобы они помогли им пушками и пулеметами выгнать с Украины большевиков. Но тот человек — по глазам видать, что голова есть на плечах — крепко тогда сказанул: